17 участок - Альбина Александровна Ярулина

Голос растерялся. Притих. Все притихли…

Рычание…

— Дерзость тоже притихла! — рявкнула я на нее, раздражаясь от того, что слова автора постоянно кто-то прерывал.

— Я не прерывал… — начал Кто-то желая окончить, но я не позволила.

— Все притихли, — повторила я спокойно, вовремя ухватив за шиворот Терпение, пытающееся дать деру.

Ветер… тоже притих.

— Уф-ф, — вздохнул с явным облегчением Ввысь. Встрепенулся. Посыпались сверху перья.

— Апчхи, — почесало нос Любопытство, глядя на Ввысь.

Дерзость хапанула пастью перо. Оно прилипло к языку. Она подскочила, высунула язык, затрясла головой, зафырчала. Внутренний хохотнул. Дерзость оскалилась, но вспомнив о пере, снова затрясла головой. Попыталась его лапой. Оно никак. Прилипло. Намертво…

— Так тут все кругом намертво, — произнес Кто-то.

Я шикнула. Дерзость замерла. Уставилась на Кого-то. Язык повис. Перо на месте. Мокрое, слюнявое. Внутренний потянулся к нему. Попытался убрать. Дерзость гаркнула, рыкнула, взъерошилась, ощетинилась. Громко клацнуло и сразу же щелкнуло, после чего айкнуло, а затем хохотнуло. Шлепок, жалостливый всхлип. Терпение ринулось в сторону. Ухватила его за шиворот. Шиворот остался в руке, Терпение сигануло в кусты. По-видимому, наткнулось на ветку, потому что бабахнуло.

— Лопнуло, — с сожалением вздохнул Кто-то.

— И черт с ним! — разозлилась я, таки лишившись Терпения. — Гордость все равно не позволила бы оставить.

— Оно ведь рязанское, — опять Кто-то вздохнул.

— Ненадежное оно, — заключил Внутренний.

— Так рязанское же, оттого и ненадежное…

Все задумались. О рязанской ненадежности. Ветер зашелестел. Никто не обратил внимания. Он обиделся. Пошелестел дальше, вздыхая. Вернулась Тишина. Бродила туда-сюда мимо загадочных клеток. В этот раз была особенно тиха. Стало ясно: она действительно самая тихая Тишина из всей тихой московской Тишины. В малой степени присутствовало и Разочарование. Оно наблюдало. Не вздыхало. Я вздыхала вместо него. Опустилась на скамейку подле креста. Закрыла глаза. Кряхтя и охая, рядом уселась Усталость. Придвинулась ближе. Обняла. Что-то бомкнуло. После чего не шлепнуло, затем не всхлипнуло и даже разочарованно не вздохнуло, и уж тем более не хихикнуло, но зато бомкнуло повторно.

— Сабля? — спросила я Внутренний.

— Часы, — шепнул он.

— Где? — удивилась я.

— На башне, — тоже чему-то удивился Голос.

— На средневековой? — почему-то испугалась я.

— На Спасской, — пожал плечами Внутренний.

— Где я? — распахнула я глаза и осмотрелась.

— На месте, — с особой осторожностью ответил он, поглядывая на меня с опаской.

— На своем? — все же решила уточнить я.

— На Лобном, — приподнял брови Голос, удивляясь моему удивлению.

— Москва? — задала я контрольный вопрос.

— Она самая, — прозвучал контрольный ответ на контрольный вопрос.

Я вздохнула с облегчением. Снова Бомкнуло. После чего что-то свалилось на мою голову.

— Ввысь? — спросила я Внутренний.

— Проблемы, — ответил тот.

Я вздохнула. Без облегчения. С усталостью. Дерзость зевнула. Опустила голову на хвост. Засопела. Любопытство уткнулось носом в ее шерсть. Обняло саблю. Закрыло глаза. Внутренний устало молчал. Я взглянула на верх.

— Это что? — спросила я Внутренний.

— Месяц, — шепнул он в правое ухо, так как в левое сопела Дерзость.

— Октябрь? — решила уточнить я.

— Молодой… — ответил сонный Голос и засопел в правое.

— «…Месяц умер,

Синеет в окошко рассвет.

Ах ты, ночь!

Что ты, ночь, наковеркала?..» — прошептала я как можно тише, чтобы не тревожить сопящих. — Талант… — добавила я с восхищением.

— Хулиган, — буркнул во сне Внутренний, а я улыбнулась, взглянув на гаснущий молодой месяц, дрейфующий в рассветной глади московского неба.

Посвящается…

Великому русскому поэту и писателю

Сергею Александровичу Есенину…