Наш двор - Дарья Леонидовна Бобылёва

поверхность замутилась, точно на нее дохнули. Она провела по зеркалу пальцем, но следа не осталось, как будто дохнули с той стороны. Вера отодвинулась, нащупала на высохшей груди материн медный крестик и зашептала:

— Чур чура…

Но тут мутная пелена растаяла, и из зеркала на Веру взглянуло лицо — только не ее собственное. Лицо было перекошено, дрожало щекой и неуместно подмигивало то одним, то другим глазом, но старушка перестала чураться, слова застряли в горле. На нее, строя нелепые гримасы, смотрел молодой мальчик, первый ее мальчик, голубоглазый, с оттопыренной верхней губой и смешным чубчиком. Робкий и обходительный, он целый год ухаживал, дарил ромашки, смотрел с печальным восторгом на обтянутую бумазейной кофточкой Верину грудь… А потом, когда уговорил наконец, и они неумело копошились под одеялом, пока родители были в театре, шептал «потерпи, потерпи, любимая…», когда Вера хныкала от боли. И все у них было вот так нелепо, неумело, нежно до слез, а слов они подходящих не знали, только велеречивые книжные, и говорили «сблизились», «роман», называли друг друга «возлюбленными», мучаясь от невозможности сказать просто и именно то, что хочется. А потом мальчика забрали на войну, и совсем скоро его семье пришла похоронка, а Вера так плакала, что мать водила ее к тогда еще совсем молодой Авигее, чтобы «отчитать». Авигея, которую все бабы во дворе ненавидели за нездешнюю красоту, и мать Верина тоже немного ненавидела, сказала, что «отчитывать» она не умеет, а вот погадать может. И нагадала Вере долгую, спокойную безмужнюю жизнь, в которой, мол, тот мальчик был единственной опасностью, и его больше ни под каким видом нельзя пускать на порог.

— Так умер же, — всхлипнула тогда Вера.

— И слава богу, — сказала Авигея.

Вера так удивилась, что даже плакать перестала, а потом и совсем успокоилась.

И вот теперь тот самый мальчик, единственный и любимый, смотрел на старую Веру из зеркала. Она даже имени его не помнила, но в груди ее ворохнулось горячее, не остывшее, получается, за все эти годы, и все смутные опасения, воспоминания о том, что когда-то гадалка ее о чем-то предупреждала, растаяли в этом горячем, как масло.

Мальчик протянул из зеркала руки, положил их Вере на плечи. Ладони у него были прохладные и очень мягкие, будто в них совсем не было костей. Вера вдруг вспомнила медуз на Черном море, ее однажды возили туда родители, в какую-то здравницу. Слепило солнце, все маялись животом, медуз выносило на берег, и они лежали беспомощными желейными кляксами, Веру звали купаться, а она сидела на камне и выводила карандашом в блокноте: «Возлюбленный мой Юра…»

— Юра!.. — выдохнула Вера и потянулась ему навстречу.

Медузьи щупальца оплели ее и стали затягивать во что-то прохладное, упругое и одновременно податливое, как холодец. Вера, упираясь, вцепилась руками в стол, загремели падающие на пол баночки и безделушки. Щупальца обхватили ее лицо, зажали рот и нос, стало нечем дышать, что-то больно обдирало кожу на боках. И снова поплыло перед глазами Черное море, закружились вокруг бесчисленные огромные медузы, а среди них плавал Юра и улыбался…

Когда встревоженные ночным шумом коммунальные старушки все-таки решились заглянуть в ее комнату, Веры там не оказалось. Туалетный столик был опрокинут, зеркало разбито, а на резной раме запеклась кровь. И еще в комнате почему-то слабо пахло морем.

Той же ночью младший сын инженера Панкратова из дома с аркой, выйдя на кухню попить, увидел в круглом настенном зеркале в коридоре свою мать, год назад умершую от разрыва аневризмы. Мать улыбалась ему дергающимися губами и как будто хотела что-то сказать. Мальчик притащил из кухни табуретку и попытался залезть на нее, чтобы добраться до зеркала, но табуретка оказалась колченогой, и он упал. На грохот прибежала бабушка и тоже увидела в зеркале искаженное, растянутое лицо невестки. Она оттащила внука, сорвала зеркало со стены и с перепугу выбросила его в окно.

А учителю химии Гелию Константиновичу привиделась его дочь Лиза, которую он в пылу ссоры выгнал однажды из дома за вечные пьянки, и она замерзла под забором, то есть буквально — уже начинались заморозки, она пьяная уснула под кирпичной оградой у голубиного кладбища, заболела двусторонней пневмонией и умерла через неделю в больнице. Теперь Лиза, такая же помятая и дерганая, как обычно — с похмелья, наверное, — тянула к нему дрожащие руки. Кажется, она его простила.

— Лизонька… — зашептал, роняя в бороду слезы, Гелий Константинович и сам шагнул в ростовое зеркало, перед которым его жена, подрабатывающая шитьем, обычно устраивала клиенткам примерки.

Утром жена обнаружила смятую постель, одинокий шлепанец у зеркала и — никаких следов Гелия Константиновича. Все его вещи и документы лежали на своих местах, дверь была заперта изнутри. Не хватало только самого учителя, второго шлепанца и еще полосатой пижамы, в которой он обычно спал.

Всю ночь, пока двор лихорадило, Досифея просидела без сна за картами. Другие гадалки разбежались по дальним углам квартиры, попрятались за ширмы, лишь изредка кто-нибудь из особо смелых — чаще всего Матея — прокрадывался на цыпочках по коридору и приникал к закрытой двери послушать. Шлепали по столу карты, а Досифея ругалась полушепотом распоследними словами — кто бы мог подумать, что она, степенная дама с гладким кукольным личиком, вообще умеет так ругаться.

Пелагея забылась пугливым полусном на диванчике, прижимая к себе дочку, и ей все чудилось, что вокруг бродит Ряженый, напяливший личину мужа Васеньки, поправляет криво сидящее лицо, наклоняется, дышит в ухо…

Досифее все выпадали холодный гость и заколотое дитя, а между ними мелькал шут с зеркалом. Он открывался в раскладе внезапно, будто сам по себе, без ее участия, и Досифея била его с размаху первой подвернувшейся картой — все ждала чумную царевну, но она не приходила, пряталась где-то в глубине колоды. Шут соскальзывал со стола, Досифея, ругаясь в бессильной ярости, ползала на четвереньках по ковру, искала его, но не находила — а при следующем раскладе он снова выскакивал сам по себе в самый неожиданный момент. Наконец, уже ближе к рассвету, Досифея зажала карту с шутом пинцетом из косметички Пистимеи и сожгла над восковой свечой.

Раскинула карты снова — и шут с зеркалом выпал шестым. Его ухмылка как будто стала еще шире.

Окна дома напротив вспыхнули алым, отражая первые лучи солнца. У соседей снизу по-петушиному закукарекал будильник. Досифея отложила карты и ругнулась напоследок так, что приникшая к замочной