От часа тьмы до рассвета - Вольфганг Хольбайн

— Нам нужно было только стабилизировать его, — ответил чужак, который якобы имел опыт по усыплению слона. — Вы же видели компьютерную томографию. Это чудо, что он вообще еще живет с такой опухолью. Но профессор хочет еще раз поговорить с ним. Мы просто должны продлить его жизнь на несколько часов. А все остальное — лишь напрасный труд.

Профессор, который хочет поговорить с Карлом? Это предвыборная акция в наркоманском притоне? Компьютерная томография? Этот хозяин гостиницы — сам одна огромная толстая опухоль, как можно было ее просветить?

Они говорят обо мне, черт бы их подрал! Это я от отчаяния предпочитал такие безумные мысли честному взгляду на очевидное. Хозяин гостиницы стрелял в меня, ранил меня, и вот я один в операционной, полной врачей и сестер, которые что-то сделали со мной, я даже не хотел думать что. Я чувствовал себя как похищенный во сне инопланетянами, помещенный в летающую тарелку и использованный для исследований человеческой природы. Но, может быть, все это лишь дурной сон, может быть, в один прекрасный день я напишу об этом интересную книгу, если попытаюсь взглянуть в глаза реальности этого сна. И, прежде всего, я надеялся, что он скоро закончится.

Горький вкус у меня во рту усилился. Если бы я был способен на мимические движения, я бы состроил гримасу отвращения. Я почувствовал, как мои веки быстро становятся еще более тяжелыми, чем были раньше, и как те небольшие силы, которые я еще мог собрать, чтобы приоткрыть их, уходят.

Я скользнул из одного сна в другой.

Я стоял в начале туннеля, но я был не один. Рядом находилась Мириам. Изящная темноволосая девочка уперла кулачки в бока и смотрела на меня, качая головой.

— Ты не можешь пойти со мной, — сказала она, делая отрицательный жест рукой. Но мне хотелось пойти с ней, пройти по этому странному туннелю рядом с ней. Что бы ни ждало нас в конце его, хоть и самое ужасное, ничего не было хуже, чем остаться здесь в одиночестве. Без Мириам.

Мой взгляд скользнул мимо нее в темноту мрачного коридора, и картина перед моими глазами стала меняться. Черные каменные стены превратились в блестящий материал, стены сжались, и потолок как будто сжался. Когда я, испуганный, снова взглянул на Мириам, она тоже изменилась: она больше не стояла передо мной, а лежала в нескольких метрах от меня далеко внизу, и я сильно наклонился, чтобы как следует рассмотреть ее. Нежная кожа на ее лице была бледной, как у мертвеца, глаза ее были закрыты, а руки сложены на груди. Мириам лежала на дне могилы в открытом гробу. Вокруг могилы были разбросаны цветы. Несколько красных лепестков упали на ее нежное тело и казались капельками крови на белоснежном саване.

Я уже не был один рядом с ней. Мужчины и женщины в темных одеждах собрались вокруг могилы, отовсюду слышались приглушенные рыдания и тихие всхлипывания. Я почувствовал, что мои щеки и воротник темной рубашки, надетой на меня, влажные. Значит, я тоже плакал и, я заметил, что все еще плачу. Мне захотелось закричать, позвав ее по имени, прыгнуть к ней в могилу, прижаться к ней, и пусть крышка гроба закроет нас вместе. Я не хотел бороться с желанием последовать вслед за ней, быть погребенным вместе с ней этими чужими людьми, но какая-то чужая сила подчинила себе мои члены и понесла далеко от этой могилы, на край траурной церемонии, где я стоял и ждал, когда пастор окончит свою речь.

Пастор?

Нет, мужчина, стоящий у края могилы, не был священником. Скорее, было впечатление, что он в чем-то убеждает собравшихся гостей, нежели что он произносит скорбную, уважительную речь в память об умершем ребенке. Он был одет не в одеяние священника, а в дорогой костюм господина с достатком, и в голосе его не было скорби, а только намек на сострадание. И относилось оно скорее к нему самому, нежели к умершему ребенку или присутствующим. Я не разбирал его слов, но я ни разу не услышал, чтобы он назвал ее по имени. Мириам. Моя Мириам. Неужели она действительно мертва?

Нет! Она не должна была, не могла умереть! В отчаянии я оглядывал толпу скорбящих. Она должна быть где-то здесь. Вот если бы она вышла из толпы, взяла меня за руку и прижалась ко мне! И только хорошие манеры, привитые нам нашими родителями, заставляли нас слушать речь этого человека, говорившего о ком-то или о чем-то, но только не о Мириам.

И действительно, в следующий момент в толпе слушателей, одетых в темное, образовался промежуток, когда они отошли на шаг в сторону. Но из него не вышла Мириам. Вместо этого по образовавшемуся проходу вперед выступила стройная, высокая фигура. Мужчина шел, высоко подняв голову. Я надеялся увидеть хотя бы тень боли на его лице. Это был не священник.

Это был профессор Зэнгер.

Он остановился прямо передо мной, протянул свою руку к моему плечу и улыбнулся скупой, неискренней улыбкой.

— Ты был при этом, — тихо сказал он, — но это не твоя вина. Ты все сделал правильно.

Потом он коротко кивнул мне, пошел дальше и оставил меня одного с моей болью, моей скорбью и муками совести, что я не имею права стоять здесь на краю могилы, в которой лежало мертвое тело Мириам.

Я воспринял физическую боль, которая пробудила меня ото сна, как облегчение, хотя спазм в моих мышцах, жжение в плече и боль в голове были достаточно сильными, чтобы я с мучительным стоном открыл глаза. Первое, на что я направил свой словно затуманенный взор, был я сам. Я лежал на твердых, обтянутых серой кожей носилках. Мою голову уложили на белую подушку, покрывала не было, я мерз в короткой, белоснежной сорочке, которая вместе с парой прозрачных чулок, достававших мне почти до бедер, составляла единственное мое одеяние.

Чулки от тромбоза? Первый и единственный раз, когда я просыпался в чулках от тромбоза, был, когда я отходил от наркоза после операции аппендицита в ужасном состоянии. Сейчас я чувствовал себя еще хуже.

Бесчисленные трубки и провода тянулись, словно ужасные червяки по голой коже моих рук, и пропадали под тонкой сорочкой где-то на груди, где под тканью угадывались круглые присоски от аппарата ЭКГ, который где-то поблизости гудел, контролируя мое сердцебиение. Из моего локтевого сгиба торчали трубочки, которые неприятно давили и, когда я напрягал мышцы, чтобы проверить, чувствую ли я еще их (или уже, так как я не знал, где кончается сон, а где начинается реальность), в этом месте неприятно щипало. Пластыри фиксировали иглы, которые были воткнуты глубоко под кожу.

Ногтями правой руки я попытался поскрести пластырь на левой руке и с сожалением констатировал, что я имею дело с одним из тех экземпляров, который непременно вырвет все волосы и еще верхние слои кожи, если попытаться его снять. Я все еще чувствовал себя очень слабым и усталым, и решил сначала попытаться сделать два-три глубоких вдоха, прежде чем приступить к мучительной процедуре избавления от пластыря. Не считая ложа, на котором я находился, единственной мебелью, которая присутствовала в комнате, был современный, изящно отделанный, хромированный табурет. Кроме того, в помещении была куча пищащих и мигающих приборов, аппаратов и штатив, на котором были подвешены несколько прозрачных мешочков, из которых через тонкие трубочки в мое тело вливались какие-то жидкости. В стену прямо передо мной были вмонтированы три плоских монитора, они были выключены. Единственным источником света была слабая зеленая лампа аварийного освещения, которая была расположена под вентиляционным окошком над дверью. Я даже немного удивился, что при таком слабом освещении мне удалось различить так много деталей.