Рассказы - Адам Нэвилл

В спальне было очень темно, но там что-то двигалось. Я напрягла глаза и уставилась туда, куда из щелей между занавесками падал тусклый свет. А потом увидела, что шевелится вся кровать.

— Мама, — позвала я.

Казалось, мама с папой пытаются сесть и не могут. И простыни вокруг них шуршали. Кто-то стонал, но на голоса родителей это не было похоже. Будто кто-то пытался разговаривать с набитым ртом. И с кровати доносился еще один звук, который становился всё громче. Чавкающий звук. Словно много-много людей торопливо ели лапшу в токийском кафе.

Дверь сзади меня закрылась; я обернулась, хотя и так сразу поняла, что это Махо.

Она смотрела на меня из-под своих волос.

— Игрушки просто играют, — сказала Махо.

Она взяла меня за руку и повела обратно к нашей кровати. Я забралась в постель, она вновь опутала меня своими волосами, и мы вместе стали слушать, как игрушки раскладывают свои вещи по тайникам в стенах, там, где им и место.

Перевод: Андрей Локтионов

Срок расплаты

Adam Nevill, «The Age of Entitlement», 2012

В сумерках, когда все вокруг погрузилось во мрак, мы молча шли по опустевшей улице с непроизносимым названием Рю-ду-Су-Льетенан-де-Луатьер. Впереди, за белыми, крытыми черепицей зданиями на Куай-дю-Канада бушевало море, и мы знали, что оно чернеет, хотя не видели его. Эта улица была ближе всего к океану и казалась более чем пустой. Буквально вымершей.

Улицы Арроманша не тронула разруха. Не было разбито ни одного окна. И не все дома были заброшены, хотя я не знал наверняка, какие пустуют, а какие по-прежнему обитаемы. Флаги были сняты. Танки и легкая артиллерия, оставшиеся со Второй мировой, ржавели под открытым небом. Кафе и музеи были закрыты. А ветераны, однажды побывавшие здесь, давно умерли. Какой бы пустынной и мрачной ни была внутренняя часть города, сжавшаяся и отодвинувшаяся от набережной, здания, непосредственно выходившие на океан, почему-то казались еще более безжизненными и обветшалыми, словно понесли поражение.

Мы чувствовали, как океан заглатывает водянистый свет, слышали бесконечный шум его холодных бурных волн и его громкие беспокойные вздохи. Бесчувственная и бессмертная вода тянула нас к берегу, пытаясь завлечь в свою ужасающую орбиту. Подумать только, когда-то я относился к морю с любовью, его запах и крики птиц вызывали у меня умиротворение. Теперь, когда нас стирают, нацию за нацией, одна мысль о его существовании заставляла меня содрогнуться. В то утро, сразу после нашего прибытия в Гавр, пока я стоял перед огромным водным пространством, мой внутренний мир рухнул, превратившись в жалкую пыль. Я почувствовал, что, как и черная бездна, нависшая над землей, водные глубины стали ближе к суше, чем когда-либо. Даже как-то слишком близко. В Арроманше это ощущение обострилось.

Сердце у меня бешено колотилось. От паники перехватило дыхание. Я жадно хватал ртом холодный воздух. «Небо все ближе. Море все ближе. И меркнет свет». Когда я сказал это Тоби на улице под названием Рю-ду-Су-Льетенан-де-Луатьер, тот прохладно и натянуто улыбнулся. Я отчаянно жаждал успокоения, но Тоби был в восторге от моего дискомфорта.

Наши отношения никогда не были сбалансированными. Я развлекал Тоби и решал практические вопросы, которые были необходимы ему для совершения этих поездок. Думаю, он только поэтому терпел рядом с собой мое беспокойное присутствие. Из-за него я чувствовал себя престарелым родственником или слугой, подчинявшимся кому-то более молодому и сильному, избалованному и искушенному. Я презирал его.

— Отличное пойло. — Так он отзывался о содержимом маленькой бутылки из коричневого стекла, которую часто носил в нагрудном кармане своей водонепроницаемой куртки. Я почти не притрагивался к этому зелью. Ранее в тот же день, в нашей комнате в гостевом доме, я сделал один глоток горького сиропа, перед тем как в полдень мы начали осмотр Байе. Но Тоби набрал его полный рот, отчего зубы у него покрылись коричневой пленкой чистого йода. Именно поэтому глаза у него были по-прежнему стеклянными. И именно поэтому он весь день пролежал на влажной неподстриженной траве Военного кладбища возле заброшенного музея-мемориала битвы за Нормандию, молча уставившись в унылое серое небо. Он был доволен тем, что лежит среди неухоженных могил пяти тысяч павших солдат, чествовать которых ни у кого больше не было сил после всего, столь стремительно произошедшего в этом мире.

Тоби тоже было уже не интересно фиксировать свои впечатления. Говорить о них. Перенаправлять их мне. Или пытаться их осмыслить. Он был доволен тем, что просто молча переживал эти эпизоды, снова и снова. Он сказал мне лишь одно: «Но готовы ли они быть забытыми? Вот в чем вопрос, дорогой мой». И столь наглым образом склонив павших к появлению, захихикал, как ребенок.

Такова была природа моего страха, который я испытывал на прибрежных улицах Арроманша перед всем, что могло обрушиться на меня, перед всем сразу. Мой взгляд был обращен к серым каменным стенам, граничившим с заросшими сорняками садами, позади некогда величественных отелей справа от меня. Затем мое внимание переключилось на окна, вставленные в изъеденный солью кирпич и столетиями обдуваемые влажными ветрами. И в окнах третьего этажа здания, соседствовавшего с заброшенной церковью, я увидел фигуру.

Я остановился и вдохнул так резко, что даже издал короткий вскрик, который тут же проглотил.

Я почувствовал на себе внимательный взгляд фигуры. Она наблюдала за мной, а затем, в тот момент, когда я посмотрел в ее сторону, внезапно отвернулась. Не исчезла, а просто повернулась ко мне спиной. Она была облачена в нечто длинное, гладкое и бледное, что сочеталось тоном с тем белесым светом, которым когда-то, очень давно, восхищались здешние импрессионисты. На голову фигуры был накинут капюшон, а лицо закрыто обеими руками, чтобы я не видел его выражения.

— Господи, — произнес я дрожащим голосом.

— Что? — спросил Тоби, глядя на меня и хмурясь с усталым равнодушием.

Я сглотнул, не в силах говорить, охваченный холодным параличом кратковременного и сильного шока.

Тоби повернулся и проследил за моим взглядом.

— Что? — повторил он.

Я указал на окно.

— Там.

Он пожал плечами, поэтому я встал рядом с ним.

— Там! — Я ткнул пальцем в сторону окна, в котором все еще стояла фигура, явив себя нам и все же умоляя нас не смотреть на нее, чтобы мы не видели ее скорбь. Это был не траур, а запустение. Я сразу понял