Улей - Тим Каррэн

белизна, неровные гребни черных скал. Местность была неровной и холмистой, пока они шли по предгорьям хребта Доминион, поднимаясь по замерзшим склонам и спускаясь по снежным рекам, безумно подпрыгивая на гребнях вулканических пород. Поднимаясь все выше и выше по ледяной дороге.

- Господи, - сказал Катчен, когда "Снежный Кот" затрясся, как мокрый полосатый кот, - это хуже, чем я думал. Нам здесь нечего делать... эти ветры дуют с гор и сносят все на своем пути, сдирая этот чертов континент до голой скалы.

- Мы справимся, - сказал Хейс. - Если только GPS не накроется к чертям.

- Мы не можем доверять ничему при таком ветре.

Шторм.

Хейс видел его, в призрачной темноте, в свете фар, покрытых снегом, густым, как опадающие лепестки цветов, густым, как пыль, летящая по разрушенным коридорам города-призрака. Это было больше, чем просто шторм первого уровня с почти нулевой видимостью, ветром, достигающим ста миль в час, и падающим снегом, согнанным в замерзшие гребни и волны. Нет, это было нечто большее. Это был каждый шторм, который когда-либо выскребал геомагнитное кладбище этого белого мертвого континента. Тихоокеанские тайфуны и ураганы в Атлантике, торнадо на Среднем Западе и океанские белые шквалы, бури, метели и жестокие штормы... все они сходились здесь, обескровленные своей силой, всасыванием и опустошением, возрождаясь на Южном полюсе в кричащей ледниковой белизне, которая лепила суровый ландшафт покровами мороза, высасывая тепло, превращая кровь во фреон и толкала все живое в полярную гробницу, некрополь из черного трескающегося льда.

И, возможно, это было даже нечто большее.

Ветры были циклоническими и порывистыми, заставляя " Снежного Кота" трястись и чувствовать, что его сейчас засосет прямо в этот арктический водоворот или, может быть, он сейчас будет погребен под горой снега. Но это были физические вещи... осязаемые вещи, которые вы могли чувствовать и знать, вещи, имеющие ограничения, несмотря на их интенсивность.

Но были и другие вещи в шторме.

В этом водовороте кружились и бушевали вещи, которые ты мог чувствовать только в своей душе: такие как боль, безумие и страх. Может быть, призраки и духи и все эти безумные разумы, затерянные в бурях и вихрях, ползущие существа из-за пределов смерти или безымянное зло, которое никогда не рождалось... собранные злокачественности и земные токсины того, что было человеком, и того, что не было, извивающиеся тени, переносимые с полюса на полюс с древности. Да, все это и многое другое, собранные ужасы расы и разорванная завеса могилы, слившиеся воедино, вдыхая мороз и выдыхая гниль, безумная стихийная чувствительность, что выла, визжала и кудахтала пронзительными и надломленными голосами миллиона, миллиона-миллионов потерянных и измученных душ...

Хейс чувствовал их там, на этом стонущем штормовом ветру, окутывающем "Снежного Кота" ледяной извилистой пеленой. Смерть. Невидимая, невыразимая и неудержимая, наполняющая его легкие дикой белизной, а голову – царапающим черным безумием. Он не сводил глаз с лобового стекла, на то, что могли показать ему фары: снег и ветер, и ночь, все свернулось и сплелось воедино, приближаясь к ним и топя их во тьме. Он продолжал моргать, говоря себе, что не видит там смерти. Не видел вращающихся расколотых черепов и трепещущих, разорванных покровов бессмертных кадавров, развевающихся, как высокие мачты. Кипящие бури слепых глаз и шелуху оборванных фигур, порхающих вокруг. Не слышал, как они выкрикивали его имя или царапали окна белыми костлявыми пальцами.

Это было воображение.

Это был стресс, ужас и усталость.

Слишком много всего.

Он чувствовал рядом с собой Шарки, ее ногу, прижатую к его собственной, они были разделены несколькими дюймами флиса, шерсти и винила. Он спрашивал себя, видела ли она то же, что и он, и, если видела... почему она не кричала? Почему они оба не кричали? Что их держало вместе и почему эти швы были зашиты так плотно, так прочно, что даже это не могло их разорвать?

Боже мой, но Хейс чувствовал себя одиноким.

Может быть, с ним в кабине были люди, и, может быть, он просто желал, чтобы они были там, чтобы не впасть в ярость, безумно крича. Вязкая, живая чернота давила на "Снежного Кота", погребая его под слоями мерзлой кладбищенской почвы. И он чувствовал, как это происходит. Ощущал вес и давление, вечное удушье этой продолговатой коробки. В горле у него першило. Воздух разреженный и пыльный. У него перехватывало дыхание, а мозг растворялся в своде гнили. Ничего, кроме червей, времени и слежавшейся почвы. О, боже мой, теперь он действительно мог почувствовать клаустрофобное чувство погребения, похорон, влажной тьмы. Действительно мог слышать звуки крыс, ступавших по его ящику, и царапающий реквием расстроенной скрипки, время утекало в пыльную вечность. И свой собственный голос, безумный и испуганный: "Кем, по-твоему, ты был, что пошел против этой земли? Бросил вызов тем, кто создал тебя и всё остальное? Темным лордам органического изобилия? Какое гнусное неповиновение заставило тебя на одно дрожащее мгновение подумать, что ты можешь бороться с разумом, который уже владеет тобой и твоим видом тех пор, как вы впервые выползли из протоплазматической слизи?"

О, Боже мой, о чём он думал? Что он...

- С тобой все в порядке? – внезапно спросила его Шарки.

У него не было ответа на ее вопрос.

Он думал о том, что Старцы похоронили в ядре человечества. Он говорил о погоде с Катченом, а потом... а что потом, в этом он был не уверен. Галлюцинации. Страхи. Неуверенность. Все обрушилось на него одновременно. Но ничего из этого реальным не было. Ничего.

Он сглотнул.

- Да, я в порядке.

- Действительно нормально? - переспросила она.

- Нет, черт возьми, - честно сказал он.

- Мы близко, - внезапно сказал Катчен. Его голос был спокоен, но полон опасений, которые мог бы проявить врач, говорящий вам, что у вас запущенный рак желудка. - По данным GPS, мы практически на месте.

Но Хейс знал это, даже не глядя. Он чувствовал это своими яйцами, кишками, и позвоночником. Это была древняя сенсорная сеть, и в плохие времена она редко ошибалась.

Хейс замедлил ход "Снежного Кота", переключился на пониженную передачу и сказал: "А вот, блять,