На пути к югу - Роберт МакКаммон

– Угу. Это он тебе так сказал?

– Я при этом присутствовала.

– Скорее всего, он говорил в пустую трубку или передавал сообщение на автоответчик, не снимая палец с рычага. Ламберт, вытяни руки вперед и сложи их вместе.

– Тебе ни к чему надевать на меня наручники, – спокойно сказал Дэн. – Я не убегу.

– Заткнись и делай, что говорят.

– Я хотел бы доесть суп и допить пиво. Или ты собираешься меня кормить? – Дэн взглянул в холодные голубые глаза охотника за наградой. Морто выглядел измученным и усталым, его темные волосы с седой прядью были спутанными и грязными, лицо стало серым. – Я не убегу, – повторил Дэн. – Я слишком устал, да в этом и нет никакого смысла. – Он заметил, как недоверчиво изогнулись тонкие губы мистера Мор-то. – Я даю тебе слово. Все, что я хочу – это немного поесть и отдохнуть.

– Да, цену твоим словам я знаю. – Флинт полез было в карман за наручниками, но заколебался. У Ламберта не было оружия, и вид у него был действительно истощенный. И, по крайней мере на этот раз, между ними не стояло женщины, знакомой с таэквондо. – Клянусь Богом, если ты попытаешься сбежать, я всажу пулю тебе в колено или прямо в лоб, а потом пусть это дело улаживают адвокаты. Понял?

Дэн кивнул, не сомневаясь, что Флинт выполнит свое обещание.

– Хорошо. Тогда ешь.

Тощий человек в шляпе с красным значком и в грязной спецовке дернул Пелвиса за руку.

– Эй, ты! – Пелвис заметил, что у него нет передних зубов. Глаза у него были красные, с тяжелыми веками, изо рта разило перегаром. – Я знал Элвиса, – тяжело сопя, заявил тощий, – г Он был моим другом. А ты просто старое дерьмо, и никакой ты не Элвис!

Пелвис почувствовал, как кровь прилила к щекам. Крики и насмешки летели в него, словно зазубренные копья. Он подошел к блондинке с родимым пятном на лице и произнес с нарастающим раздражением в голосе:

– Извините, вы не могли бы подержать Мамми?

– Что?

– Мою собаку, – пояснил он. – Не подержали бы вы ее всего пару минут? – И сунул Мамми ей в руки.

– Эйсли! – рявкнул Флинт. – Что ты задумал?

– У меня есть собственная гордость. Они хотят песню, так пусть получат ее.

– Ты что, свихнулся? – Но Пелвис уже шел к эстраде сквозь насмешки и оскорбления. – Эйсли! – закричал Флинт. – Вернись сюда!

Едва Эйсли подошел, музыканты прекратили играть. Барт вернулся за стойку и крикнул Флинту:

– Твоему приятелю не понадобится похоронная команда! Хоронить будет просто нечего!

– Он просто дурак! – Флинт весь кипел, но не мог позволить себе отойти от Ламберта или хотя бы опустить пистолет. Арден держала на руках бульдога и вспоминала, что говорила ей Энджи. Дэн съел первую ложку супа; он был таким острым, что язык у него сразу начал, гореть.

– Эй, парни, вы знаете “Hound Dog”? – спросил Пелвис у музыкантов и увидел, как три головы отрицательно качнулись. – А как насчет “I Got a Woman”? “Heartbreak Hotel”? “A Big Hunk of Love”? Да хоть какую-нибудь песню Элвиса вы сыграть в состоянии?

– Мы играем только местные мелодии, – сказал аккордеонист. – Знаешь, вроде “My Toot-Toot” и «Diggy Liggy Lo”.

– О Боже, – простонал Пелвис.

– Нечего торчать там, как пень, Элвис! – раздался выкрик из публики. – Ты ведь еще не умер, а?

Пелвис повернулся лицом к аудитории. Пот бежал по его лицу, сердце бешено колотилось. Он поднял руки, и когда шум немного утих, объявил:

– Должен сказать вам, парни, что обычно я сам аккомпанирую себе на гитаре. Кто-нибудь одолжит мне гитару, если она у него есть?

– Здесь тебе не какой-то вонючий Нэшвилл, ты, вонючая задница! – выкрикнули из публики. – Или начинай петь, или мы пустим тебя поплавать!

Пелвис оглянулся на Флинта, но тот лишь с жалостью покачал головой и отвернулся. В груди у Пелвиса взмахнула крылышками бабочка страха.

– Начинай квакать, ты, большая толстая жаба! – выкрикнул кто-то еще. Капля пота затекла в левый глаз Пелвиса, и несколько секунд глаз нестерпимо горел. Неожиданно с одного из столов полетела тарелка с супом и угодила Пелвису прямо в живот. Раздался взрыв смеха, а затем кто-то начал реветь, подражая ослу. Пелвис уставился на свои измазанные замшевые ботинки, и подумал в том, что эти люди ничего не знают о том, сколько долгих часов потратил он, изучая фильмы о Пресли, осваивая его походку, улыбку и речь; они не знают, сколько ночей он слушал записи Элвиса в маленькой грязной комнате, ловя каждую фразу и каждый нюанс этого богатого, прекрасного голоса, того голоса, который стал душой Америки. Они не знали, как сильно он любил Элвиса, как поклонялся могиле в Грейсленде и как жена назвала его глупым толстым неудачником и сбежала, взяв все его деньги, с водителем грузовика по имени Буумер. Они не знали, сколько он выстрадал за свое увлечение.

Но публика ждала. Пелвис распрямил плечи, втянул живот и повернулся к пианисту:

– Вы не возражаете, если я сяду на ваше место? – И скользнул на табурет, который с радостью был ему предоставлен, Пелвис поддернул рукава, опустил пальцы на грязные разбитые клавиши и начал играть.

Звуки классической музыки раздались из разбитого пианино. На мгновение все замолкли – но никто не был потрясен так, как был потрясен Флинт. Потому что только он узнал эту музыку: величественные вступительные аккорды прелюдии номер девять ре-минор Шопена, которую он слушал каждый день.

Пелвису позволили играть секунд десять, а потом крики возобновились. Вторая тарелка ударила в пианино, а в голову Пелвиса врезалась половинка гамбургера. Рокот недовольства взмыл под потолок, как атомный гриб.

– Мы не хотим слушать это проклятое дерьмо! – вопил мужчина с лицом, напоминающим обезображенный кулак. – Играй что-нибудь помелодичней!

– Попридержите-ка лошадей! – огрызнулся Пелвис. – Я разминаю пальцы! Ладно – вот песня, которая называется “A Big Hunk of Love”. – Он ударил по клавишам, и пианино издало звук, похожий на грохот локомотива, прорывающегося сквозь преисподнюю. А потом его пальцы запорхали легко и быстро; крики, гам и хлопанье дверей потонули в мощных аккордах. Пелвис склонил голову набок, открыл рот и завопил о том, что его крошка отдала ему свою большую, большую, большую любовь.

Флинта тоже открыл рот – от изумления. Когда Эйсли говорил, его голос напоминал голос Элвиса, но пел он совсем по-другому; хотя в его пении присутствовали резкие мемфисские тона королевского рок-н-ролла, но, кроме них, в нем было глубокое плачущее завывание, более характерное для Роя Орбисона. Глядя, как Эйсли буквально разносит в клочья бедное пианино, словно безумный Джерри Ли Льюис, и прислушиваясь к его ревущему голосу, который метался между полом и потолком. Флинт понял правду: этот разряженный под Пресли парень был отвратительным и мерзким Элвисом, но сказать так было все равно что назвать рубин грязным и мерзким бриллиантом. И хотя Флинт ненавидел эту музыку, ему стало ясно, что Пелвис Эйсли отнюдь не двойник мертвой рок-звезды. Этот человек, которого он, как оказалось, совсем не знал, сам был настоящим болидом.