Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков

работало быстро и четко, ясность ума казалась необыкновенной. Разум не угасал, а словно расцветал геометрически правильным цветком, раскрываясь и разворачивая, один за другим, свои лепестки безупречных форм.

Внезапно вспомнились где-то прочитанные неизвестно чьи слова, запавшие в память: «Наступает просветление ума. Значит, приближается смерть».

С Тарасовым было покончено. Шаммакх бросил короткий взгляд на Костю, потом – на Шугаева, и тот понял, что хозяина квартиры надо добить. Он тут же занес над Костиным лицом ногу в тяжелом ботинке сорок восьмого размера. Костино сознание озарялось вспышками обостренного восприятия, словно скоростная фотокамера, делающая несколько снимков в секунду, и в этих озарениях он успел прочесть на серой подошве с глубоким рельефом надписи: «ударопрочная», «маслобензостойкая», «антистатичная» – такую обувь носят сотрудники предприятий с вредными и опасными производственными факторами, – а потом наступила тьма: ботинок обрушился на лицо, и кости черепа хрустнули.

Захватив сосуд с остатками праха, горлышко заткнув пробкой, Шугаев скользнул взглядом по шести трупам – трем взрослым, трем детским, – вытер о ворс паласа подошву правого ботинка, испачканную кровью, и вышел из квартиры, аккуратно прикрыв за собой дверь.

День открытых могил

Конец осени – конец марафона открытых дверей. Все три осенних месяца Открытые Дни следовали один за другим, перенимая друг у друга эстафету. Как пальцы скользят по четкам, так и общественное внимание переносилось из одной открытой двери в другую. Любопытные толпы посетителей, вездесущие тени журналистов, фотовспышки, словно конвульсии умирающих светил, брызги искр на радужках восторженных глаз, воздушные шарики самых радостных цветов, транспаранты с «Добро пожаловать!» и «Welcome», улыбки, затянутые белоснежным льдом зубной эмали, цветы, искусственные и живые.

Вчера отгремел День открытых палат в психоневрологических лечебницах. Сегодня – промозглая, слякотная кончина осени, ее унылый последний вздох – День открытых могил на кладбищах.

Мы с Настей собираемся в путь. Я тщательно бреюсь, она подкрашивает глаза и губы. Пора приобщиться к некрокультуре, пора! Все эти «memento mori», и «помни последняя своя», и «любовь к отеческим гробам»… Настя цитирует, читая со своего смартфона:

– «Девочка на кладбище играет, где кусты лепечут, как в бреду». – Прибавляет: – Красиво сказано!

Где она такое откопала? Кусты на кладбище?

– Это чьи стихи? – спрашиваю.

– Не знаю, – пожимает плечами. – Что-то из старой поэзии.

Понятно. Один из Проклятых, чьих имен называть нельзя, чтоб не попасть под эффект Проклятия. Имена-тени, имена-фантомы, несущие смертоносную отраву.

– Серенький, – просит она, – можно я не буду надевать лифчик? Он неудобный, зараза! Так уже задолбал!

Я смотрю на нее оценивающе – на рельеф грудей, натягивающих майку; взгляд скользит ниже, скатывается по склону семимесячного живота. Господи, да я же убить за нее готов, за Настеньку мою! Попробуй кто-нибудь только руку на нее поднять – убью без колебаний! А бросит липкий взгляд – тогда просто глаз выколю. Прилив нежности накатывает на меня, словно штормовая морская волна.

Она слегка надувает губки:

– Ну, в конце-то концов!..

– Ладно, – соглашаюсь я. – Сегодня – можно.

Мы выходим из дома, идем пешком к ближайшему некропорту, это квартала четыре от нас. Можно было бы и проехаться на чем-нибудь, но так хочется пройтись – неторопливо, рука в руке, как будто нет у нас никакой цели и мы просто гуляем в сыром, почти уже зимнем пространстве, где холодная мелкая морось, оседая на лицах, так схожа с испариной жаркого дня.

В прошлом году, во время Открытых Дней, мы с Настей побывали в морском торговом порту, на коньячном заводе и в психбольнице. Узнали много интересного, впрочем, не особо-то и нужного. Действительно, к чему нам эта формула, согласно которой, при отгрузке навалочных грузов с судна в вагон, рассчитывается максимальная нагрузка на тележки вагона, опирающиеся на колесные пары? Вес тары вагона плюс его грузоподъемность и разделить на два. Надо же – как засело в памяти! Чушь все это! Или к чему нам было узнавать процент отбора головных фракций при дистилляции молодого виноградного вина в коньячный спирт? А признаки конъюгального психоза?

Полагаю, кладбище должно обогащать любопытных более универсальными познаниями.

У входа в некропорт Настя спрашивает разрешения закурить.

– Последняя сигаретка! – протяжно стонет, умоляющим взглядом лишая меня воли.

Я сдаюсь:

– Сегодня – можно.

Радость, едва мелькнув на ее лице, тут же сменяется тревогой. Она закуривает, и я вижу, как пальцы, мнущие сигарету, чуть дрожат. Я тоже на взводе, я тоже ощетинился нервами. Все-таки кладбище – жуткое место. И недаром у некропорта сейчас безлюдно. Даже в День открытых могил не заманишь толпу в это зловещее подземелье.

Настя ищет глазами урну, не находит и бросает окурок на тротуарную плитку. Я открываю дверь некропорта, мы входим внутрь и по ступеням спускаемся вниз. Не все некропорты оснащены лифтами – примерно половина из них, остальные предлагают вам спуск по узкой, плохо освещенной лестнице, часто винтовой, напоминающей кишку какого-то чудовища, и вы скользите в извилистом полумраке, будто проглоченная пища, навстречу преисподней, где обитают мертвецы.

Ступени я не считал, сколько пройдено метров – не прикидывал. Пятьдесят? Семьдесят? На этой лестнице теряется чувство расстояния.

Наконец, мы внизу, у самых кладбищенских врат. Над арочным входом выгнулась полукругом латинская надпись: SILENTIUM. «Безмолвие», «бездействие». На поверхность памяти всплывает фраза, вырванная из неопознанного контекста: «Да молчит всякая плоть человечья!»

Мы проходим во врата, вступаем в туннель, минуем его, но за ним еще не само кладбище, а комната с несколькими дверьми, лишь одна из которых не заперта наглухо – приоткрыта. И то, что стоит перед ней, заставляет Настю вскрикнуть от испуга, да и я вздрагиваю, – черт бы побрал этих некротических тварей, к их жуткому виду не привыкнешь!

Тварь с меня ростом. Три жабьи головы смотрят не мигая – безумно и в то же время безразлично. На губах одной из крайних голов пузырится пена. Никаких рук, но странные складки на боках наверняка что-то в себе таят – нечто, готовое мгновенно выпростаться наружу, схватить или вонзиться. Козлиные ноги, меж которых свисает из паха не то опухоль с щупальцами, не то вымя с сосками. Длиннющий, вроде крысиного, хвост нервно змеится по полу. Судя по застывшим круглым глазам, чудовище в трансе, чуть ли не в параличе. Но, судя по хвосту, оно едва сдерживается от припадка ярости.

Мы с опаской протискиваемся мимо кошмарного привратника в приоткрытую дверь. Тот не поворачивает ни одной из своих голов. И даже взглядом не провожает нас. Он совершенно безучастен, но, пока мы проходили мимо, меня не покидало чувство, будто в любой миг эта бестия могла броситься на нас.

– Вот зачем это все?! – зло шепчет Настя.

Я молча обнимаю ее за плечи. У мертвых своя логика. Входить в их мир и спрашивать «зачем?» – бессмысленно. Некрокультура выше критического мышления. К ней можно только приобщаться, но подвергать ее скептическому допросу – боже упаси! Впрочем, восхищенно-благоговейные вопрошания вовсе не возбраняются, даже приветствуются.

Происхождение некротических тварей неясно. Есть несколько теорий, но ни одну из них никто не проверял. Как говорил один из старых Проклятых поэтов: «Во всем мне хочется дойти до самой сути», – вот этого как раз никто и не делает относительно некрокультуры. Всех удовлетворяет, что выдвигаются различные теории, которые так и висят в воздухе, непродуманные до конца.

По одной теории, некротические твари – это квазивоплощенные фантомы, возникшие в коллективном бессознательном мертвецов на отдельно взятом кладбище. По другой теории, они – реальные существа, обитающие в одном из глубинных слоев некросферы и переведенные оттуда на границу нашей реальности с некросферой в виде автономных галлюцинаций; только так, дескать, и могут они существовать среди нас. Автономными же галлюцинации называются, потому что их порождает не чье-либо конкретное сознание, но сама реальность бредит ими и транслирует для всех. Я, честно говоря, не совсем понимаю подобные умствования, они навевают тоску – как мельтешение рук в суетливых пассах какого-нибудь уличного мага-шарлатана.

У некротических тварей достаточно много сходства с демонами, ведь те и другие зооморфны, но есть существенное различие: демонические формы обязательно содержат в себе некий антропоморфный элемент, которого некротические твари начисто лишены. Кроме того, в реальности демонов не сомневается никто, тогда как реальность некротических тварей подвергается сомнениям,