DARKER: Бесы и черти - Екатерина Белугина

Богдан затолкал потроха в бадью, докинул петушиную лапу, шмат грязи с монеткой. Привязал к бадье веревку, из трех сплетенную, и оттащил к колодцу, поставил на край каменной кладки.

– Кто копал-то? – спросил Мирон из-за плеча.

– Люди лихие. И кости их рядом. Оттого и лихо прижилось.

Или прижилось оно оттого, что бабка прикормила требухой. Или вечно тут обитало, дожидалось такой вот бабки. И такого вот Богдана…

Богдан осторожно подтолкнул бадью, припуская веревку. Очертания бадьи быстро поглотила чернота. Остался только липкий холодный смрад, который источала мерзкая подать. С глубины к нему потянулись запахи гнилой сырости и чего-то еще, прогорклого и склизкого. Стоило только вдохнуть его, тут же проникло в гортань, осело на языке густой кислой пленкой. Снова едва не вывернуло, но Богдан сдержался. Отошел от древнего колодца, дождался, когда раздался тихий плеск, и потянул на себя, приговаривая:

– В старом гнезде, на другой стороне птица сидит, клад сторожит. Ту птицу зову, беды скликаю… – Отдышаться пришлось, затяжелела бадья. – Мой род не тронь, дверь обойди стороной. Встань за околицей, верной неволицей стань.

Стало казаться, что из колодца сочится темень.

Бадья билась о каменные стенки, глухой клацающий звук устремлялся в разбухшее небо.

– А что за клад-то? – спросил Мирон.

Ладони точно огнем обдало, чуть не выпустил Богдан веревку.

– Чего?! – просипел. – Подсоби лучше. Тяжко.

Мирон руки в бочины упер.

– Нет уж, – сказал. – Я свинью притащил, петуха зарезал прежде положенного. Остальное давай-ка сам.

Собака, чего еще про него сказать. Наконец клацнуло у самой каймы. Богдан подошел, перебирая веревку руками, ухватил бадью, вытянул.

– И где? – спросил издали Мирон. – Где лихо-то?

Лиха в ведре не было. Не было и свиных потрохов. Петушиная лапа была, грязь была, потрохов не было. Богдан не знал, радоваться или бежать, так и стоял, глазами хлопая.

Закинул еще раз.

Потянул, приговаривая. В этот раз бадья еще тяжелее показалась. Вытянул, а в ней одна лапа петушиная осталась. Мирон отошел подальше.

– Чего там? – спросил он.

Богдан скинул бадью в третий раз. Слова сказал, начал тянуть. Веревка проскользнула раз-другой, под ладонями точно углей рассыпали.

– Помоги, зараза! – простонал он, но Мирон с места не сдвинулся.

– Какой клад? Бабка чего про клад говорила? – спросил староста снова.

А Богдану не до болтовни. К веревке словно не бадья пустая привязана, а камень трехпудовый.

– Беды людские, – смог выдавить он. – Хворь. – Рванул веревку на себя, перехватил. – Война. Голод. – Перехватил снова. – И смерть.

Тело колотило от натуги, предплечья пульсировали, пальцы вовсе онемели. Богдан развернулся к колодцу спиной – так, чтобы веревка по плечу прошла, намотал конец на обе руки и что было силы пошел вперед.

– Богданушка… – промямлил Мирон. – Я, наверное, передумал.

– Поздно. – Богдан сделал еще шаг. – Поздно, Миронушка.

Он слышал, как там, позади, в темноте, деревянная бадья колотится о кладку. Как что-то тяжелое с влажным шлепком перевалилось на землю. Веревка резко подалась, и Богдан упал. Сел, поглядел на ошалевшего старосту.

– Я когда в острог пришел, свеи меня били и навозом кормили, то правда, – сказал. – А еще дочку вернули.

Сгусток черноты под ободом колодца шевельнулся, распрямил длинные конечности. Точно перья, измазанные дегтем, свисали с них чернильные ошметки.

Мирон стал отступать, кудахча что-то молитвенное, запнулся о мертвую свинью и упал.

– Замучили они ее до смерти, – продолжил Богдан. – Я хотел похоронить, как полагается. Но по-другому оно вышло, понимаешь.

«Внучкой мне будет, – нашептывало тогда из колодца лихо. – Отрадой, преемницей. А как захочешь увидеться, позови, как бабка звала».

Лихо поднялось, покачиваясь, схлынула с него темнота, подалась обратно в колодец.

Богдан смотрел на бледную фигуру и с каждым ударом сердца находил в уродливых, искаженных чертах сходство с дочерью. Ямочка на подгнившем подбородке, высокий лоб, теперь покрытый язвами, припухшая верхняя губа. Нижняя челюсть подрагивала, зубы запятнала гниль. Один глаз повернулся внутрь глазницы, так что наружу глядело сплошное бельмище. Второй запал, скукожился и почернел. Марья стояла совсем голой, ни исподнего, ни пеленки, в которую Богдан тело обернул, прежде чем в колодец бросить. Худая Марькина фигурка ссутулилась и головой слепо поворачивала.

– Батюшка, – произнесла Марья, и от звука ее голоса, скрипучего, жестяного, но все еще родимого, Богдана прошиб ледяной пот.

– Здесь я, – ответил, чуть погодя. – Здесь я, доченька.

Мирон закопошился возле свиной туши, ближе к Богдану подполз, зачастил в самое ухо:

– Богдан, ты это, слышь, пошли ее к свеям! Пусть выживет их, Богдан, пусть у них чума вскроется или еще чего. Слышь?!

Богдан слышал, но ответить не мог, смотрел на дочку. А Марька подалась к нему, шагнула кособоко.

– Покушать бы, батюшка, – молвила.

Мирон с Богданом переглянулись. Староста на миг задумался. Опомнившись, потянулся за репой, но быстро сник, и по тому, как задрожала у него нижняя челюсть, как расширились глаза, как тяжело, беспокойно заходила грудина, стало ясно, что Мирон догадался.

– Покушай, милая, – сказал Богдан, не отводя взгляда от старосты.

Мирон дернулся, пробовал бежать, но ноги его не держали, так что он полз. Полз и скулил, точно собака битая.

Марька задрала подбородок, вытянула шею. Мертвый глаз налился чернотой, а белый заворочался в своем ложе, обернулся зрачком наружу. Марька медленно ступила в темноту рощи, в которой скрылся староста. Очень скоро оттуда раздался вопль.

Богдан зажал уши ладонями, взглядом уперся в каменную кладку колодца, чтобы ненароком не увидеть, как мечутся две тени в тихой роще.

Когда бабка в тот раз позвала лихо, чтобы рать посполитую положить, Богдан неподалеку притаился, за рябиновым кустом в овражке. Прасковья споро, будто и не в старчестве дремучем пребывала, вытащила из колодца тощую, истлелыми тряпками обернутую бабу. Длинные седые космы спадали той бабе на бледное лицо, но все же Богдан смог разглядеть, что глаз у нее всего один, там, где у прочих брови сходятся. Страшный белесый глаз вертелся в глазнице, то на эту сторону глянет, то на ту, где клад остался. Пальцы у нее на ногах завернулись внутрь стопы, словно это не пальцы, а совиные когти.

– Там и покушаешь, – сказала Прасковья, и лихо покорно склонило голову, мотнуло седыми паклями по глинистой земле и пошло следом на искривленных ногах.

За его поступью глина ссыхалась и трескалась, трава чахла и на глазах превращалась в перегной, а лихие мертвецы, однажды захороненные на погосте, царапали землю и стонали. Богдан, сидя за кустом рябины, неистово молился всем святым зараз, чтобы миновала его поступь лихо. Но, видать, даром не