Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения - Джеймс Амбуэлл

Что люди могут найти за той железной дверью, я не рискну сказать, но я думаю, что знаю, почему раньше была найдена лишь нога Феллиппо. Я не смотрел на железную дверь, когда покидал дом, но я увидел кое-что в подвале, когда двигался к лестнице. Вот почему я стремительно взбежал вверх по ступенькам, вот почему я обратился к правительству, и именно поэтому я никогда больше не хочу возвращаться в наполненный призраками, проклятый в веках Аркхем. Я нашел доказательство.

Когда я уходил, я увидел, как Джо Регетти сидит в кресле за столом в подвале. Лампа все еще горела, но я совершенно уверен, что не видел никаких отпечатков ног на полу. И рад этому. Но я видел Джо Регетти, сидящего на своем стуле, а затем я понял смысл криков, хруста и шаркающих звуков.

Джо Регетти, сидящий на стуле в освещенном тусклым светом подвале, был обнажен и истерзан в клочья гигантскими и нечеловеческими зубами!

Перевод: Р. Дремичев

Роберт Блох

Камень колдуна

Robert Bloch «The Sorcerer's Jewel», 1939.

Кто-то скажет, что эта история похожа на множество других, как драгоценный камень с сотнями граней. Она напоминает «Извне», Лавкрафта, которой осознанно отдает дань уважения, а также, возможно случайно, «Псов Тиндала», Фрэнка Белкнапа Лонга, где жуткие создания из других измерений настигают свою добычу через углы между мирами. Отмечу также схожесть темы с двумя дописанными Лавкрафтом рассказами: «Ловушкой», (совместно с Генри Уайтхедом) и «Деревом на холме», (вместе с Дуэйном Римелом). История ниже, можно сказать, основана на связи слов «окулист», и «оккультист», классическом случае многозначительного сходства слов, которое так ценят критики — деконструктивисты.

По праву, не мне следует рассказывать эту историю. Дэвид единственный, кто мог бы это сделать, но ведь он мертв. Или нет?

Эта мысль неотступно преследует меня — пугающая вероятность, что Дэвид Найлз все еще жив — неестественным, невообразимым способом. Именно поэтому я рассказываю эту историю; чтобы сбросить с себя тягостный груз, медленно лишающий меня рассудка.

Но Дэвид, в отличие от меня, сделал бы все как подобает. Он был фотографом; он смог бы подобрать термины и связно объяснить то, на понимание чего я даже не претендую. Я могу лишь гадать или намекать.

Найлз и я несколько лет вместе делили студию. У нас были настоящие партнерские отношения — мы были одновременно и друзьями и партнерами по бизнесу. И это само по себе странно, потому что трудно было найти двух людей, столь непохожих друг на друга. Мы отличались почти во всем.

Я был высоким, худым и темноволосым. Найлз коренастым, полным и светлым. Я по натуре ленив, склонен к унынию и самоанализу. Найлз всегда излучал энергию и бодрость. Мои главные интересы, особенно в последние годы, лежали в области метафизики и оккультных штудий. Найлз был скептиком, материалистом и прежде всего ученым. Но, несмотря на различия, вместе мы образовывали цельную личность — я мечтатель, он делатель.

Наш общий бизнес, как я уже упомянул, был связан с фотографией.

Дэвид Найлз был одним из самых выдающихся мастеров современной портретной фотографии. Несколько лет, до нашего объединения, он занимался салонной работой и выставлялся по всему миру, завоевав репутацию, позволившую ему получать солидное вознаграждение за частные фотосессии.

К моменту, когда мы встретились, в коммерческих заказах Найлз разочаровался. Фотография, по его мнению, была искусством; искусством, которое требует тщательного изучения в одиночестве, не прерываемого суетливым обслуживанием клиентов. Поэтому на год он отошел от дел и посвятил себя экспериментам.

Я был партнером, которого он выбрал для работы, и тогда же Дэвид стал преданным сторонником школы фотографии Уильяма Мортенсена. Мортенсен был ведущим представителем фантастики в фотографии; его исследования гротеска и монструозности были широко известны. Найлз верил, что в фантастике фотография ближе всего подходит к чистому искусству. Его захватила идея запечатлеть абстрактные образы; мысль, что современной камере под силу заснять сновидческие миры и смешать вымысел с реальностью, сильно его заинтриговала. И здесь Найлз вспомнил обо мне.

Он знал о моих оккультных интересах, знал, что я недавно написал работу, посвященную мифологии. В этом деле я служил своего рода техническим консультантом, и такое соглашение устраивало нас обоих.

Сначала Найлз ограничился изучением физиогномии. Со своей обычной дотошностью он усовершенствовал технику макияжа для фотосессий и нанял моделей, чьи черты лица позволяли им изображать горгулий. Мне он поручил просмотреть соответствующие старинные книги, отыскивая в них иллюстрации для создания подходящего грима.

Поработав с образами Пана, Сатира и Медузы, Найлз заинтересовался демонами, и мы потратили немало времени на его Галерею Демонов, отсняв Азазеля, Асмодея, Самаэля и Вельзевула. Они оказались на удивление хороши.

Однако по той или иной причине Найлз был недоволен. Качество фотографий было изумительным, позирование эффектным, вживание в образ идеальным. И все-таки Найлз считал, что пока не достиг своей цели.

— Да это же человеческие фигуры! — бушевал он. — Человеческое лицо, хоть покрой ты его тремя слоями краски, все равно останется человеческим лицом и только! То, чего я хочу, это сама душа Фантазии, а не жалкие кривляния!

Он прошелся туда-сюда по студии, яростно жестикулируя в своей обычной манере. — Чего мы добились? Кучи персонажей из дешевых ужастиков, подражаний Карлоффу. Детский сад. Нет, нам нужно что-то другое.

Так следующим шагом была выбрана моделирующая глина. Я и тут оказался полезен, имея базовые навыки скульптора. Мы потратили много часов, сочиняя сцены из воображаемой Преисподней; создавая существ с крыльями летучих мышей, парящих на фоне причудливых, неземных, огненных пейзажей, и огромных зловещих демонов, сидящих на острых горных пиках, обозревая Огненную Яму.

Но и здесь Найлз тоже не нашел того, что искал.

Как-то ночью, закончив сессию, он опять взорвался и ударом сбил всю композицию из папье-маше и глиняных фигур на пол. — Дешевка, — бурчал он себе под нос. — Пип-шоу, низкопробная дрянь.

Я вздохнул, ожидая продолжения тирады.

— Я не хочу быть Густавом Доре от фотографии или даже Арцыбашевым, — заявил Найлз. — Я не хочу копировать чей-то стиль. То, чего я жажду, это абсолютно уникальное и индивидуальное искусство.

Я пожал плечами. Мудрее всего было не возражать и дать Найлзу выговориться.

— Я шел по ложному пути, — продолжал он. — Ведь, если мы фотографируем вещь как она есть, то и получаем, как она есть. Строю глиняную композицию — и получаю ее, плоскую, двухмерную. Снимаю человека в