Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

— Из каких же краев? — спросил Фома.

— Из города Иркутска. Может, слыхал?

— Как не слыхать, — осклабился Фома. — Слыхал… Оно и видно, что городской, коли нашего хлеборобного табачку не дюжишь. — Он сокрушенно вздохнул и сказал: — А и хлипкий у вас народ в городе, не дай бог, хлипкий. С чего бы ему хлипким быть, с какой печали? Не пашет, не жнет — готовым живет, а все хлипкий… — Он усмехнулся и, как бы в раздумий растягивая слова, проговорил: — Она, может быть, с безделья да с легкой жизни, кость-то, тоже слабеет? Опять же к примеру коня неезженного возьми. Со стороны смотреть, гладкий да сытый, но, паря, куда с добром, а поедешь — взопрел, взомлел и хвост на сторону. Может, и у вас так? А?

— Всякий народ в городах живет, — сказал Никита.

— Оно и верно, что всякий, — согласился Фома. — Один лодырь, другой бездельник, третий со сна окосел… Кто говорит, что одинаковый, разный и есть.

Никита, не желая ввязываться в ссору, промолчал. Однако молчание Нестерова не успокоило Фому.

— А иркутяне, говорят, народ хуже того хлипкий — омулятники, — сказал он, уже с нескрываемой насмешкой и вызовом глядя на Никиту. — У них рыба омуль за все идет — и за барана и за кабана, как у старух великим постом в страстную неделю. А рыба, известно, пища легкая, не утробная, от нее могуты не жди. Она, как вода, наскрозь проходит…

Партизаны, сидящие рядом с Фомой, беззвучно посмеивались и поглядывали на Нестерова, ожидая — примет он этот словесный бой или беспомощно опять отмолчится.

И вдруг Никита понял, что молчать нельзя, что молчание его партизаны примут за слабость и неумение постоять за себя. Никита понял, что, не ответь он сейчас рыжему Фоме, и на завтра же о нем пойдет по стойбищу слух, что он парень робкий, несмышленый, и, чего доброго, на долгое время он сделается посмешищем всего отряда.

Нестеров усмехнулся, посмотрел на Фому и спросил:

— А ты рыбу омуля сам едал?

— Не приходилось, — ответил Фома. — Не городской я…

— То-то, что не приходилось, — в тон Фоме сказал Никита. — Коли бы пришлось, не говорил бы так. Ваш баран против нашей рыбы омуля не устоит. Она человеку не только силы придает, но иной раз и ума прибавляет.

Партизаны рассмеялись.

Смех их на одно мгновение озадачил Фому, однако он сейчас же нашелся и сказал:

— Ума-то, конечно, твоего омулевого зараз никак не проверишь, а вот силенку можно. Побалуемся? Ну, и увидим: омуль ли против барана устоит или баран против омуля. Да на морозце оно и погреться неплохо.

Никита с опаской посмотрел на рыжие руки Фомы.

— Как же ты греться хочешь?

— А давай хоть за волося, — сказал Фома. — Кто кого, за кудри ухватив, вперед наземь бросит.

Не ожидая согласия Никиты, Фома медленно поднялся с кряжа, сгинул на снег шапку и вразвалку, пошатываясь, пошел к Нестерову.

— За волоса, так за волоса, — с замиранием сердца проговорил Никита и, сорвав шапку, бросил ее на колени сидящим партизанам.

Он увидел прямо перед собою горящую под солнцем голову Фомы и, протянув к ней руки, почувствовал, как пальцы погрузились в густые и неожиданно мягкие волосы. И как только он коснулся этих огнем пламенеющих волос, у него сразу пропала всякая робость и взамен ее поднялась такая злоба против надоедливого Фомы, что он едва дождался, пока и тот ухватит его за волосы.

На одно мгновение они замерли, как бы соображая, стоит ли приниматься за эдакую возню, потом вдруг, словно по команде, рванули друг друга за волосы и потянули один вправо, другой влево.

В первую минуту Никите показалось, что под железными руками Фомы с него слезает вся кожа, от пяток до самой макушки. Однако сдаваться он не хотел и, справляясь с болью, что было мочи тянул Фому за волосы, силясь сломить упругость его короткой и толстой, как пень, шеи и пригнуть голову к земле.

Фома, налившись кровью, упирался. Он сопел, и на каждой его веснушке выступали, как росинки, дрожащие капельки пота.

Партизаны поднялись с кряжа и обступили борющихся. От соседних землянок подходили новые и новые люди. Под многочисленными сапогами, ичигами и унтами снег скрипел, скрежетал и посвистывал на разные голоса и подголоски, как настраиваемые в оркестре скрипки.

Нестеров, стараясь свалить Фому с ног, сам едва сдерживал его натиск. Кожа на голове у Никиты одеревенела, и во всем теле появилась предательская слабость, с каждой секундой все больше размягчающая мышцы. Руки сделались вялыми и непослушными, ноги скользили по снегу, не находя опоры.

Никита чувствовал, что сил его хватит еще на одну-две секунды, а потом он выпустит волосы Фомы и сейчас же будет свален на землю. Он уже хотел было просить пощады, но вдруг услышал хриплый голос своего задыхающегося противника.

— Ладно, будет, будет тебе, леший…

Никита еще не сообразил, что теперь нужно делать, как вдруг голова его освободилась от цепких пальцев Фомы и он услышал восторженный рев партизан.

Никита разжал пальцы. Перед глазами у него плыл красный туман, и в этом тумане он увидел поднимающегося с земли Фому.

— На своего напал. Вот тебе и омуль, — кричали партизаны. — Молодой, а дюжий. Гляди, не поддался…

Какой-то чернобородый партизан подал Нестерову шапку и сказал, видимо, очень довольный его победой над Фомой:

— Но, паря, ловко же ты его уговорил, эдакого быка, в самый раз угадал…

Фома оглядывался по сторонам, отыскивая глазами свою шапку. Кто-то нашел ее и бросил ему через головы стоящих.

Он поймал шапку на