Жертвы Сталинграда - Отто Рюле

— Я вас понимаю, — согласился со мной профессор. — А что вообще говорят солдаты о нашем положении?

— Мне порой кажется, будто я в каком-то лабиринте. Только пройдешь один запутанный коридор, как попадаешь в другой, более замысловатый. До сих пор я не нашел выхода из этого лабиринта. Разумеется, ни о каком прусском величии не может быть и речи. Будет ли предпринята еще раз попытка деблокировать нас после неудачи Гота? Мы же не знаем, что делается вне котла. Во всяком случае, снабжение становится все хуже и хуже. К тому же у меня такое впечатление, что противник сделал еще далеко не все, на что способен.

— Вы довольно сдержанно выражаетесь. Положение с питанием просто ужасно. В наших землянках — почти тысяча сто раненых и больных. На каждого из них мы получаем по крошечному кусочку хлеба да по миске баланды, где, словно инфузории, плавают редкие горошины. И на всех — два бачка солодового кофе или зеленого чая. Вот и все. Как врач, я просто не знаю, как так можно. Ведь это же зверство!

— Извините, господин подполковник. Я тоже считаю это зверством, и у меня уже нет сил больше переносить это. В этой войне меня многое угнетает. Однако нельзя совсем отказаться от надежды. Ведь так мы сами себя обезоруживаем. Нам необходимо быть мужественными, чтобы как-то поддержать наших раненых, которым гораздо хуже.

— Пусть господь бог даст им силы и наградит за все муки. А мы, как верные друзья, сделаем все возможное, чтобы помочь им!

И профессор Кутчера еще раз протянул мне руку. Мы обменялись крепким рукопожатием.

— Сейчас я познакомлю вас с нашим персоналом, — сказал мне профессор, — а завтра вы осмотрите хозяйственное подразделение и обойдете все помещения лазарета. Послезавтра же вы поедете за продовольствием в Гумрак.

— Это меня устраивает. Да, я хотел передать вам листовку, которую нашел на дороге возле Воропанова. Кое с чем можно согласиться, но ненависть к Гитлеру я разделить с автором не могу.

Профессор бегло пробежал листовку. И чем больше он читал ее, тем серьезнее становилось его лицо.

— «Проданы!» А ведь мы только что договорились с вами, что не будем предаваться унынию и пессимизму. Скажем тогда, что мы никем не проданы. Это звучит лучше, не так ли? — Профессор устало рассмеялся. — Вайнерт — коммунист, а я по своим взглядам очень далек от коммунистического мировоззрения. Правда, в студенческие годы я везде совал нос. В двадцатых годах выступал в «Красном ревю». В Гамбурге, где я был ассистентом, как-то попал на митинг, слушал Тельмана. Он говорил о том, что Гитлер — это война. В то время я не знал, верить этим словам или нет. Теперь же я вижу, что коммунисты оказались правы. И вот мы в сталинградском котле хлебаем баланду.

Когда я вошел в офицерский блиндаж, слова профессора все еще звенели у меня в ушах. Это было квадратное помещение метров шесть на шесть. У входа стояли скамья, стол и несколько табуреток. Все это было сколочено кое-как. В другом конце я заметил нечто похожее на нары. Комната освещалась скупым светом карбидной лампы. Когда мы вошли, все, кто был в блиндаже, встали.

— Господа, я хочу представить вам нашего нового казначея, — начал профессор. — Вот это наш ведущий хирург, штабной врач доктор Герлах. Это — начальник аптеки Клайн. Это — второй хирург и ассистент, доктор Вальтер, зубной врач доктор Шрадер, доктор Штарке, доктор Рот, а вот это — ваш непосредственный сотрудник инспектор Винтер.

Мы поздоровались. Штабному врачу, зубному врачу и инспектору было лет по тридцать, остальным и того меньше, примерно столько же, сколько и мне, лет по двадцать пять.

Мы сели ужинать. Ужин состоял из куска хлеба грубого помола и миски баланды. Определить, из чего она, было просто невозможно. Инспектор Винтер пытался утверждать, что похлебка сварена из пшеницы. На самом же деле на приготовление этого супа пошел силос, захваченный 71-й пехотной дивизией.

Ели молча. Через пять минут весь ужин был съеден. Подполковник попрощался со всеми и ушел в свой бункер. Он жил там в гордом одиночестве. Герлах и Рот пошли навестить тяжелораненых. Оставшиеся в блиндаже попросили меня рассказать о жизни в Городище.

Оказалось, что находящиеся в Елшанке солдаты и офицеры не имели ни малейшего понятия о тех ожесточенных боях, которые разгорелись, начиная с августа, в индустриальном районе Сталинграда за каждый дом, за каждую развалину.

Из разговора с моими новыми друзьями я понял, что они настроены менее скептично, чем их шеф, хотя так же, как и все, страдали от недостатка продовольствия. Елшанка находилась в каких-нибудь полутора километрах от Волги и в двух километрах от юго-восточного края кольца окружения, но до сих пор здесь было значительно тише, чем в Городище. Сюда лишь изредка долетал шум боя.

В середине декабря в полевом госпитале в Елшанке были около трехсот раненых и больных. Позже прилив раненых сильно увеличился. Я узнал, что почти до самого Рождества в Елшанке выдавали лучший паек, чем в других частях: у госпиталя имелись кое-какие свои запасы, кроме того, он получил пшеницу из складов в южной части города.

Я заметил, что мой рассказ несколько испортил им настроение.

— Поживем — увидим, — выразил свое мнение Вальтер. — Как бы там ни было, я не склонен думать, что наше Верховное командование может списать в расход такую сильную армию, как наша. Мы еще выкарабкаемся отсюда. В этом я твердо уверен.

Так день за днем мы жили надеждами и страдали от сомнений. У одних было больше надежд, чем сомнений, у других — наоборот.