Альпийские снега - Александр Юрьевич Сегень

Ох и намучился Драчёв с этими внезапными друзьями! Сначала чехословацкий пехотный батальон, потом эскадрилья «Нормандия», ставшая потом «Нормандией–Неман», еще венгерская «Буда», а хуже всех польская и румынская пехотные дивизии, все жилы вытянули из Главного интендантского управления. Корми их, обеспечивай всем нужным и ненужным, обязательным и необязательным, лишь бы только белый польский орел не вернулся под крылья черного немецкого и вечные перевёртыши не стреляли в нас. Ладно, геройские французские летчики, они появились в разгар Сталинградской битвы, когда никто в мире не знал, чья возьмет. А остальные-то оборотни приползли под наши красные знамена уже в сорок четвертом, а кое-кто и в сорок пятом.

Молотова можно понять, почему он так перед ляхами прогибается: хочет свою вину загладить за пакт с Риббентропом. Но, во-первых, за пять лет до Молотова–Риббентропа поляки первыми подписали пакт Пилсудского–Гитлера, а во-вторых, пока мы в сорок первом и сорок втором с поляками тетешкались, полмиллиона их сражалось под знаменами со свастикой против Красной армии. Больше, чем венгров, румын и прочих европейцев. А теперь гляньте на них, поют свое непонятно что, какое-то «бочка ист пилна потшеба». Бочка им потребна, все им мало. Смолкли наконец-то, но не потому, что совестно, а просто длинная песня иссякла. А наш Верховный, поваливший в бездну Адольфа, этого параноика, которого все боялись, гляньте-ка, тронут, чуть не прослезился, встает, протягивая дрожащей рукой бокал с красным вином в сторону пшеков:

— За настоящую, рабочую дружбу, которая сильнее всякой другой дружбы! За горняков наших и ваших!

В самый раз бы ему тот мундир генералиссимуса, который он с негодованием отверг, а зря, поляки любят фанаберию. Кстати, и звание такое же, как у Суворова, уговорил Сталина одобрить поляк Рокоссовский. Но Константин Константинович скорее исключение из общего польского правила, а мундир пошили в мастерской ГИУ пышный, со всякими завитушками и, главное, с круглыми золотыми эполетами, как у военачальников войны с Наполеоном, бахрома свисает, в ней искорки. Смотрелось вполне опереточно, и Сталин с юмором отнесся к такому мундиру: «Я что, румын?»

— Не хотим пить за польскую фальшивую дружбу? — спросил Андрей Васильевич.

— У меня даже квас в горле застрянет, — ответил Павел Иванович, подавляя в себе ненависть и презрение к этим якобы братьям-славянам, пусть они даже самые что ни на есть рабочие и колхозники. Какой огромный кусок хлеба, вместо того чтобы отдать русскому солдату, пришлось выделить этим вертихвостам, зная, что никогда от них не получим благодарности. Стыдно смотреть, как они толпятся у русского стола, не забывая о своем традиционном гоноре, а все равно есть в них что-то жалкое. И Повелеваныч повторил шутку: — А что они пели-то? Хор испуганных поляков, которых Иван Сусанин завел в лес дремучий?

— Оно самое, — засмеялся Андрей Васильевич, коему тоже пришлось в свое время отрывать для шляхтичей кусок от родного военно-промышленного пирога. Армия Андерса через Иран переправилась в Европу и там воевала за англичан, отличилась в битве при Монте-Кассино, потеряв в ней убитыми аж целых три тысячи человек, а всем участникам украсили грудь огромными орденскими крестами. Зато под Сталинградом не полегли в ненавистную русскую землю...

Обласкав ляхов, тамада наконец-то оторвался от них и, глядя, как они с неохотой уходят от стола президиума, продолжил заикаться:

— Тэ-товарищи, сегодня среди нас нет нашего дорогого всесоюзного стэ-старосты Михаила Ивановича Калинина, который должен теперь особенно заботиться о своем здоровье.

— А что с ним? — спросил Драчёв у Карпоносова, будто не зная, и на сей раз тот тоже отшутился:

— Рыжиков переел.

— И я предлагаю, — продолжал зануда-тамада, — выпить за пошатнувшееся здоровье одного из славных пэ-представителей русского народа, старейшего члена Центрального комитета большевистской партии, председателя Пэ-президиума Верховного Совета СССР...

Тут Сталин будто вынырнул из волны своего польского умиления и громко добавил:

— За нашего президента, за Михаила Ивановича Калинина!

— Президента... — сердито фыркнул Хрулёв, и не надо объяснять, что он имел в виду. Мол, как в США Рузвельт, тоже больной. Но Рузвельт, несмотря на свой недуг, в течение всей войны активно работал на посту руководителя государства, всего себя отдавал служению своей американской родине и даже изображал из себя искреннего друга СССР. Что не мешало ему, когда работы над созданием ядерного оружия приблизились к успеху, выступить с предложением бомбить те города Германии, к которым приближается Красная армия, мол, двух зайцев убьем — и немцев, и русских, ибо когда они вступят в город, их будет встречать смертоносная радиация.

Но Рузвельт умер, а Калинин пока жив, еще только подозревают у него рак кишечника. И Михаил Иванович, болея всю войну, меньше принес пользы советскому народу, чем Рузвельт американскому. Его использовали как человека-подпись, чтобы не брать на себя ответственность, все документы несли к нему визировать. Умрет — с него и взятки гладки. Всесоюзный староста... Он что, Минин? Нет, конечно. Кто-то охотно, кто-то равнодушно выпил за человека-подпись, а воскресший Иосиф Виссарионович, перехватив у тамады его обязанности, продолжил, бодрым голосом меняя унылую тональность, заданную Молотовым:

— Товарищи! Президент — это, конечно, хорошо, но я хочу сказать, что хорошая внешняя политика иногда весит больше, чем две-три армии на фронте. Давайте выпьем за здоровье министра иностранных дел — наркома Молотова. За нашего Вячеслава!

— А в пересчете на самолеты? — донеслось до ушей Драчёва с той стороны, где сидел Фалалеев. Архангел Федор пребывал явно в озорном расположении духа.

Повелеваныч посмотрел на него и подмигнул другу.

Во время Сталинградской битвы Федор Яковлевич выступал главным представителем СССР на переговорах по вопросам создания «Нормандии–Неман» и потом взял шефство над этим боевым формированием, постоянно держал связь с Павлом Ивановичем, делал все, чтобы облегчить ему задачи по обеспечению французских летчиков всем необходимым.

Однако сколько французов сражалось за нас и сколько против, несопоставимо. Против нас тысячи: и легион добровольцев по борьбе с большевизмом, и отдельные отряды в составе вермахта, и французская дивизия СС «Шарлемань», целым составом воевавшая на Восточном фронте, а в Берлине с остервенением защищавшая Рейхстаг; за нас — девяносто шесть летчиков и механиков «Нормандии–Неман», героические французские асы сбили около трехсот немецких самолетов, сорок два француза погибли, но все они хоть немного, но спасли честь Франции, постелившейся под Гитлера. Стоило бы позвать сюда сегодня командира «Нормандии–Неман» бригадного генерала