В огне повенчанные - Иван Георгиевич Лазутин

– Молодец, ничего не скажешь.

Когда, обогнав колонну военных грузовиков, выехали с Якиманки и въехали на Каменный мост, у Григория защемило сердце. Еще недавно предзакатное солнце оранжево-золотистыми слитками полыхало на куполах Кремлевских соборов. А сейчас… На всем лежала печать маскировки…

– Кремль!.. – У шофера при виде этой картины аж дух захватило. – Вон он какой!.. Когда сюда ехал – не разглядел.

– Что, первый раз видишь?

– Первый.

– А говоришь, уже дал десять рейсов с ранеными?

– Другой дорогой ездили, и все больше ночью. Что, и мимо Мавзолея поедем?

– Мимо Мавзолея нельзя, да и не по пути нам, поедем по Арбату. А после того как высадишь меня – по Бородинскому мосту прямо на Большую Дорогомиловскую.

– Эту улицу я знаю. Мне бы только на нее выбраться. – Шофер, чтобы не молчать, говорил, а сам время от времени все поглядывал на Кремль.

– Это тот самый Арбат, по которому Наполеон в Кремль входил? – никак не мог успокоиться шофер.

– Тот самый.

– Скажите мне, когда по нему поедем.

– Обязательно.

До Арбата ехали молча.

– Вот и Арбат, – вздохнул Григорий, махнув рукой перед собой.

– Узенький.

Перед театром Вахтангова Григорий попросил шофера остановиться.

– Как твоя фамилия? – спросил Григорий, стоя на крыле машины. – Из какого полка?

– Я из медсанбата. Оладушкин моя фамилия.

– С курса сбивать тебя не буду, а то, чего доброго, запутаешься в этих московских переулках. Дойду пешком. – Перед тем как захлопнуть дверцу кабины, Казаринов достал из кармана полупустую пачку «Беломора» и протянул ее сержанту: – Возьми, пригодится. – И уже стоя на земле попросил: – Прошу тебя, Оладушкин, передай командиру своего батальона, что видел лейтенанта Казаринова из разведроты дивизии. Запомни – лейтенанта Казаринова.

– А что ему сказать?

– Скажи, что деда своего, академика Казаринова, я похоронил сегодня утром. Завтра поздно вечером или послезавтра прибуду в дивизию. Нужно сделать кое-какие неотложные дела, связанные со смертью деда. Какие – они сами догадаются. – С этими словами Казаринов захлопнул дверцу кабины и свернул в тихий безлюдный переулок.

Когда-то, в дни далекого детства, за которым легла непроходимая пропасть войны, этот чистенький переулок с утра до вечера звенел детскими голосами, в тихих двориках после первого же снега дыбились ледяные горки, усыпанные вездесущей детворой. Теперь жизнь словно замерла. По своему внутреннему напряжению она чем-то напоминала могучий волчий капкан, легкое прикосновение к которому грозило смертельным защелком стальных зубчатых полуобручей.

У арки дома, ведущей в тихий арбатский дворик, Григорий остановился. Стал разглядывать старинную лепнину фасада, на которую раньше не обращал внимания. Горельефы львиных морд показались ему таящими в себе выражение усталости и одновременно какой-то отрешенности.

Григорий вошел во двор, где сделал первые робкие шаги и где под старыми липами Фрося возила его в коляске. Покойная бабушка ревностно следила из окна, чтобы Фрося не перегрела внука на солнце. А вот теперь нет давно бабушки, нет хлопотуньи няни, души не чаявшей в своем питомце.

В глаза Григорию бросилась трогательная картина: бородатый старик, которого он видел, возвращаясь из морга, лепил снегурочку. Около него, шмыгая носом, крутился мальчуган лет пяти-шести. На старике была залатанная на локтях и на спине старая стеганка, подпоясанная брезентовым солдатским ремнем. Головки кирзовых сапог были жирно смазаны дегтем. Туловище снегурочки уже слепили, старик катал комок для головы. На снегу лежали угольки и морковка. «Для носа, для глаз и для рта», – подумал Григорий.

Григорий подошел к старику, поздоровался. Мальчуган, робея, прижался к деду и исподлобья волчонком глядел на подошедшего незнакомого человека в шинели.

– Мое почтение. – Старик тронул шапку и слегка поклонился.

– Новый жилец в нашем доме? Или гость? – начал разговор Григорий.

– Считайте жильцом, если можно назвать мой котух домом. – Старик махнул рукой на сарай, в котором лет семь назад профессор-орнитолог, живший в одном доме с Казариновыми, держал редкие породы птиц.

После смерти профессора птицы были переданы в московский зоопарк, а утепленный птичник домоуправление использовало как подсобное помещение, где хранились пожарный инвентарь, метлы, лопаты, резиновые шланги и ведра.

– И он в сарае живет? – Григорий кивнул на мальчугана.

– После тех мытарств, что он хлебнул по дороге в Москву, этот сарай кажется ему курортом. Утеплили, есть печка, люди добрые рухлядь кое-какую подарили, так что перебиваемся.

– Вы-то как трудоустроены?

– Дворником я в вашем доме. – И чтобы не молчать, как-то извинительно спросил: – Похоронили деда?

– Похоронил, – вздохнул Григорий. – Только с кладбища.

Старик снял шапку и, вздохнув, перекрестился:

– Царство ему небесное. Хороший был человек. Жалел меня со старухой и сирот моих.

– Вы знали моего деда?

– Кто же его не знал? Э-эх, горе-то какое… Поехал вас повидать, а оно вон как повернулось. Весь дом горюет, по радио передавали, в «Правде» портрет напечатали.

– Как вас зовут?

– Меня зовут Захаром Данилычем, из Белоруссии мы, беженцы.

Григорий смел со скамьи снег и присел.

– Меня зовут Григорием Илларионовичем. Присаживайтесь, Захар Данилович, поговорим. – Григорий кивнул на скамью.

Старик присел на корточки, поправил на мальчугане сползающую ему на глаза солдатскую шапку, застегнул верхний крючок шубейки и опустился на лавку.

– Поиграй один, Тарасик, мы с дяденькой поговорим.

Потекла неторопливая беседа. Старик время от времени вздыхал, рассказывал про свою тяжелую долю. Григорий смотрел себе под ноги, слушал. По некоторым из дорог, по которым Данилычу с женой и внуками пришлось уходить от лютого врага, сжигающего на своем пути все, что горело, пришлось пройти и Григорию, когда он с остатками своей поредевшей батареи отступал от самой границы.

– Я сызмальства в пастухах. Когда немцы подходили к нашим местам, по приказу районного начальства погнал колхозное стадо к Смоленску: думали, что немцы не дойдут до этого города. А оно вишь как получилось? Не токмо до Смоленска, аж до Москвы докатился. – Старик погладил седую бороду, протяжно вздохнул: – И сейчас по ночам снится этот гон. Жара, пыль, дороги забиты, а он то и дело бомбит, а то еще и из пулеметов косит. А беженцев!.. Тьма… Не приведи господь такое еще раз пережить. Гнал стадо обочиной.

– А как же внуки? Тоже за стадом шли?

Старик долго смотрел на свои пахнущие дегтем сапоги, потом провел ребром ладони по глазам, словно их чем-то запорошило.

– Дочка ехала на телеге. Бычок-трехлетка тянул. Хорош был бычок. А уж под самым Смоленском немец так налетел, что… – Горло старика перехватили спазмы. – Хорошо еще, что внуки со старухой шли со мной за стадом, а то бы и их вместе с дочкой…

– У вас двое внуков?

– Двое. Первенький во второй класс ходит, а этот еще несмышленыш. – Старик достал из кармана стеганки