В огне повенчанные - Иван Георгиевич Лазутин

Старик рассказал, что дочку похоронил у дороги; а телегу и бычка прямым попаданием бомбы разметало так, что из всех вещей осталось только два узелка.

– Хорошо, что добрые люди не дали сгибнуть, подвезли на машине до Вязьмы, а потом и до Москвы. Трое суток ютились на Белорусском вокзале. Но мир не без добрых людей. Милиция пригрела, дай бог ей здоровья, дали на время, пока тепло было, вот этот птичник, но я в нем сложил печку, утеплил как мог, сейчас обходимся. На жалованье поставили. Правда, вот с пропиской пока никак не выходит. У нас в белорусских деревнях люди живут безо всяких прописок и обходятся, а здесь, говорят, без прописки нельзя.

– Да-а… – протянул Григорий, – теперь в городах требуется прописка. – И, словно осененный какой-то невесть откуда пришедшей мыслью, повернулся к старику: – Можно посмотреть, как вы устроились?

Старик грустно улыбнулся:

– Дак что ж, можно. Только совестно показывать-то. Живем как цыгане, но ничего не сделаешь. А в наших местах, сказывают, люди разбежались по лесам, в землянках ютятся. А у нас свет в окне, на потолке висит электричество, и хлеб каждый день получаем такой выпечки, какой в землянке не выпекешь. – Дворник встал и показал рукой на лачугу с маленьким окном: – Прошу к нашему шалашу хлебать лапшу. Не найдется лапши – будем с бульбой хороши.

– Складно вы говорите, Захар Данилович.

– Вы уж извиняйте, вам сейчас не до складу, такое горе обрушилось на вас.

Крохотные, тускло освещенные сенцы были заставлены ведрами, широкими деревянными лопатами для чистки снега, резиновыми шлангами, в углу громоздилась до самого потолка поленница дров.

Лачуга дворника пахнула на Григория неистребимым запахом птичьего помета и керосина. У раскаленной до розовых кругов плиты хлопотала старуха. При виде незнакомого человека в военной форме она бросила тревожный взгляд на мужа, торопливо вытерла о фартук свои натруженные руки и, пересилив тревогу, улыбнулась. За столом, сбитым из досок и облицованным наполовину столешницы куском фанеры, сидел мальчишка лет девяти. Засунув в керамическую чернильницу-непроливашку ручку с пером, он тряс ее перед собой.

«Даже чернил нет», – подумал Григорий, окинув взглядом убогую обстановку лачуги. По стенам стояли два топчана, застланных выцветшими ватными одеялами, которые были сшиты из разноцветных лоскутов. Приход незнакомого военного насторожил и мальчишку.

Григорий поздоровался. Старуха ответила низким, суетливым поклоном.

– Сидайте. – Старуха смахнула с табуретки картофельные очистки, протерла ее тряпицей и пододвинула к столу.

– Привечай гостя, Лукинична. Внук Дмитрия Александровича, Григорий Ларионыч, только что похоронил деда. На кладбище, где лежат великие люди.

Лукинична затрясла головой, завздыхала, запричитала, стала вспоминать, каким хорошим человеком был академик Казаринов.

– Помогал нам, горемыкам, сироток наших жалел, денег на одежку давал, царство ему небесное… А уж Ефросинья Кузьминична – так вовсе святой человек, а вот как ее сразу сломало… – На вбитых в стену гвоздях висела детская одежда, старая серая шаль, солдатская шапка. Подо всем этим рядком выстроились на полу валенки, кирзовые сапоги. Тут же в фанерном ящике хранилась картошка, перемешанная со свеклой. На низенькой табуретке в углу стояло ведро с водой.

– Чайку не хотите? Правда, заварка у нас морковная, со смородиновым листочком, но душистая… – Лукинична подхватила с плиты оловянный чайник, из которого валил пар, поставила на стол.

– Нет, спасибо, мне сейчас не до чаев. – Григорий подошел к столу и запустил пятерню в волосы мальчугана: – Как зовут?

Мальчуган вскочил и, шмыгнув носом, ответил:

– Вася…

– Как отметки, Васек?

– Усякие.

– Что значит – усякие?

– Есть «хо́ры», есть «очхо́ры», бывают и «посы», но редко.

Как тонущий хватается за соломинку, так и Григорий в общении с мальчишкой-сиротой пытался облегчить свою душу. Смотрел на Васька и думал: «Неужели и у меня в эти годы на лице лежала такая же горькая печать круглого сиротства? Он и улыбается-то как-то не так, как улыбаются беззаботные, избалованные материнской лаской дети».

Пока Григорий занимался со старшим братом, младший, с леденцом за щекой, стоял за спиной деда и наблюдал за незнакомым человеком. Щеки его горели румянцем.

– Одевайся, Васек, пойдем ко мне в гости, подарю тебе ручку и, может быть, найдем чернила.

Мальчишка собрался быстро. Между ним и Григорием мгновенно возникла душевная близость. Большие синие глаза Васька светились радостью.

Когда шли по двору, Григорий заметил, что валенки на ногах Васька – разные по цвету и по размеру. Из пятки правого торчала солома.

– Васек, ты валенки-то разные надел… – Слабая улыбка пробежала по лицу Григория.

– Это бабушка виновата, поставила сушить и правый совсем сожгла.

Только теперь Григорий увидел, что следом за ними, посапывая, торопился младший братишка Васька Тарасик. Григорий остановился перед подъездом и присел на корточки:

– А тебя как звать, солдат?

Не ожидая такого вопроса, мальчуган, потупившись, боязливо отступил на шаг:

– Я не солдат… Солдаты немцы.

Григорий понял свою оплошность. «Кроха, а уже знает, кто такие немцы и что такое солдат».

– А кто же ты?

– Я Тарас.

– О, вон оно что!.. Тарас!.. Вырастешь большой – будешь атаманом Тарасом Бульбой!..

И это не понравилось мальчугану.

– Я бульбой не буду. Я буду летчиком!..

– Это хорошо, что будешь летчиком, тогда пойдем ко мне в гости.

Еще вчера Григорий узнал в домоуправлении, что все жильцы пятого подъезда, кроме его деда, выехали из Москвы еще в начале октября, а кое-кто покинул столицу в сентябре.

Лифт не работал. Поднимались на пятый этаж медленно, с двумя остановками на лестничных площадках. Пока поднимались, Григорий успел задать несколько вопросов Тарасику, на которые тот бойко отвечал. Однако даже общение с детьми не приносило облегчения. Мысль работала в одном направлении: по этой лестнице уже никогда больше не пройдет самый близкий и самый родной для него в целом мире человек – его дед академик Казаринов. Никогда не раздастся в гулком колодце подъезда звонкий голос его няни Фроси. Уже в коридоре квартиры, куда он впервые в жизни вошел с какой-то опаской, на Григория сразу же повеяло чем-то нежилым. А ведь всего четыре дня назад этим воздухом с легким запахом паркетной мастики и еле уловимым, с детства знакомым ароматом герани, плывущим в коридор из комнаты Фроси (сколько Григорий помнит себя, Фрося и горшки с вечноцветущей геранью на подоконнике составляли нечто единое, каждое из которых живет только потому, что рядом живет и цветет другое), дышал его дед.

Григорий включил свет в прихожей, и первое, что бросилось ему в глава, – это были настороженно-испуганные лица братьев, которые, застыв у двери, с замиранием сердца рассматривали