Вечный день - Юлиус Фучик

— Ж-жалеешь? — прохрипел Меженин, пьяно облизывая липкую пену в краях рта. — Их жалеешь? А Княжко, Княжко не жалеешь? Добренький ты у нас, лейтенант!

— Никитин! Давай за Галей! — скомандовал Гранатуров тоном неохлажденной злобы. — Отведи ее в машину! Беги за ней! Что смотришь, как Иисус Христос? Быстро за Галей!

И Никитин понял, что ему не убедить ни Гранатурова, ни Меженина, что ему не хватает сейчас внушительной и резкой воли, непрекословной воли Княжко, и, дрожа в бессилии, с ненавистью к своей слабости, он внезапно выговорил свинцовыми губами:

— Если расстреляете пленных, комбат, ответите перед трибуналом! Я этого не забуду… никогда… Лучше уезжайте в госпиталь, слышите?

И пошел по поляне, которая ныряла, покачивалась под ним, бросая его из стороны в сторону, точно ноги не слушались, потеряли твердость земли.

Он нашел Галю на огневой позиции. Она сидела одна под щитом орудия на станине, вся съежась, опустив лицо в ладони, и он сел рядом. Она тряслась, стонала, вскрикивала в освобожденной тоске неудержимых глухих рыданий. Ее пальцы, закрывавшие лицо, были измазаны кровью Княжко, и сквозь них просачивались розоватые капельки слез, стекали по ее тонким, нежным запястьям в рукава гимнастерки.

— Галя… — безголосым шепотом позвал Никитин.

Она молчала.

— Галя, — повторил Никитин растерянно. — Я прошу вас…

«О чем я ее прошу? Что я говорю?..»

Она отняла руки от влажных щек, посмотрела на него с таким брезгливым отвращением, как если бы увидела раздавленную мокрицу на его лице.

— Трусы. — прошептала она, заглатывая злые рыдания. — Все вы… он был лучший… лучший из вас! Никто из вас… только он, он один погиб! О, как я вас всех ненавижу! — И, окровавленными пальцами охватив горло и душа, задавливая слезы, вскочила и, наклонясь вперед, пошла, побежала к машине, а он сидел на станине, вжимая в казенник грудь, где комком заледенело, застряло что-то тупое и жесткое, мешающее ему дышать.

«Только он… он один!..»

Было тихо. Горько и кисло пахло порохом и стреляными гильзами. Потрескивая, скатывалась черепица с пылающей кровли. Горело лесничество на поляне. Оттуда медленно продвигалась группа людей: в сторону орудия несли на плащ-палатке тело Княжко, и поодаль от этой группы солдат безмолвно колыхалась толпа пленных, подгоняемая конвоирами.

Позади молча шли Меженин и Гранатуров.

Збигнев Домино

ПОРА ДОМОЙ, РЕБЯТА!

Отцу, солдату I ДП — посвящаю

Заморгало солнышко раненько, пригрело ласково. Теплынь… Тишина этого утра была необычайной. Только чад, едкий чад пожарищ, чад человеческой смерти стлался по берлинским руинам, забивался в ноздри, слезил утомленные глаза наших солдат и глушил ароматы молодой весны. А весной в это утро все равно пахло, да еще как пахло!

«Вроде бы и сирень, но где ей, бедолаге, до нашей калиновской! У нас по весне, когда разбушуется на селе сирень, никакого одеколона не надо. А вид, а цвет, а кисти какие громадные! Этим же куда, горемыкам, одно слово — горожанки, как и люди: на взгляд вроде бы и пофасонистей и покультурней, а все ж не то, не то, что у нас, на селе. У нас, в Калиновой, вот это сирень так сирень! Поди, и там тоже уж цветет!»

Так про себя думал артиллерист Франек Чепига, прижимая к разгоряченному лбу, к покрасневшим от дыма и недосыпания глазам ветку белой росистой сирени. Холодная роса притупляла усталость. Нюхал Франек сирень и думал себе дальше:

«Неживая эта городская земля — солнца мало: дома застят, пчела сюда не долетит, ветерок чистый не подует — откуда ж и взяться сиреневому духу? Мается дерево, что ж и дивиться, что чахлое, будто чахотка его скрутила».

И не стал Чепига ломать пригнутую ветку — жаль ее стало. Закинул винтовку за спину, выбрал под стеной дома закуток потише и сел, подставляя небритое усталое лицо под лучи затянутого чадным дымом солнца.

«И солнышко тут тоже не то… не то, что наше, калиновское». Но ему было хорошо, тепло. Прикрыл Франек глаза, задумался, вспоминая…

…Только год прошел, как поженились они с Андой. Только год и удалось им проработать на своей земле. Бывало, идет себе Франек на зорьке за плугом. Отвалы ложатся как по линейке, на каждом блестит след лемеха. «Но, Гнядый, но! Давай, давай, малыш, скоро и завтрак. Один заход еще сделаем, и шабаш. Давай, Гнядый, давай, малыш!» И свист кнута, но разве что так только, для порядка. Гнядый хорошо это знает и поэтому вовсе не боится хозяйского кнута, и тоже, пожалуй, больше лишь для порядка, взмахивает хвостом. Идет Франек Чепига своей ровнехонькой бороздой, идет за плугом босой, а чуть прохладная земля пружинит податливо и ногу щекочет. Грачи за спиной галгочут, скачут за ним след в след, вылавливают червяков и личинок. Допахали до груши. Вывернул Франек плуг, распряг лошадь, разнуздал, повесил ей на морду торбу с кормом. Анды не видать. Сел Франек на межу, глянул сверху на затянутую утренней голубоватой дымкой Калиновую. Белесый туман таял над Стругом. День занимался погожий. «Хорошо, что выехал на поле чуть свет — днем, похоже, будет жарища!.. На Панской Стороне, за Стругом, краснеется крыша школы, из Тычина по дороге едет машина, волоча за собой длинный хвост клубящейся пыли. «Ну и пылища, да еще и с самого утра! Да, быть жаре; хоть бы каплю дождя». Поглядел Франек на солнце, потом расстелил попону и улегся на ней поудобнее…

— Чепига! Франек!

— А?! Что?!

— Куда ты запропастился?

— Тут я, за стеной.

Из-за угла вынырнул капрал Сыгурский; протягивает котелок.

— Что ты сюда забрался? Давай-ка лучше выпьем, браток. Кажись, всему этому свинству пришел конец, отвоевались. Будь здоров, дружище! Теперь уж и впрямь можно выпить за здоровье. Держи, старик!

Сыгурский хлебнул от души, передернулся, вытер губы и протянул котелок Чепиге. Глотнул и Франек, но с оглядкой — знал: тут пьют только спирт.

— Ну, потопали, Франек, поедем с русскими глядеть на Бранденбургские ворота. Наши все туда махнули. На танке двинем, враз там будем.

— Да ну…

— Что «да ну»?

— Неохота. Ноги болят, глаза режет от недосыпа. Посижу лучше тут малость, отдохну.

— Ну, как хочешь, я побёг.

«…Прыткий парень этот Сыгурский. А уж настырный…»

…Вчера вечером они вышли с орудием к этому дому. Вокруг грохот, ад кромешный. Три дня и три ночи их полк без отдыха дрался в Берлине. Он первым из всех полков костюшковской дивизии был введен в бой и яростно наступал со стороны Шарлоттенбургенштрассе в направлении на Тиргартен. Солдаты знали — это последние