Вечный день - Юлиус Фучик

дни войны, а возможно, и последние ее часы, и вот те на — такое чертово пекло — всюду кровь и смерть. Дрались не щадя жизни, как дьяволы. Дом солидный, железобетонный, на перекрестке улиц. Темнотища. С другой стороны улицы смертоносными светляками строчил в них гитлеровский пулемет. Оттуда же били минометы.

— Хлопцы, — крикнул капрал Сыгурский, обращаясь к расчету своей 76-миллиметровки, — а что, если затащить пушку на второй этаж и оттуда жахнуть, а?!

— Не выйдет — лестница узкая.

— Да и пушка тяжелая.

— А если попробовать помаленьку?

— Попробовать можно…

Бахнул миномет, рвануло, посыпались кирпичи, взвизгнули осколки. Вскрикнул Зигмунд Сенковский, схватился руками за живот.

— А, черт, достали!

— Сволочи!

— Свести станины, пушку наверх! — рявкнул Сыгурский.

Санитарка оттащила в сторону стонущего Сенковского.

Обдираясь об углы на темной узкой лестнице, чертыхаясь, напрягая последние силы, обливаясь потом, но все-таки втащили свою 76-миллиметровку наверх и установили в комнате на втором этаже. Изготовили к бою, жахнули через балкон: раз, раз, раз! С левого фланга вторили им тяжелые советские танки. Смолк пулемет, перестали тявкать минометы. Бросками, укрываясь за углами, выступами и дымящимися развалинами, пошла в атаку наша пехота. На участке полка бой не стихал. Уже светало, когда стрельба наконец прекратилась. В ушах стоял монотонный звон. Чепига с ненавистью смотрел на чужой, враждебный, перепаханный войной город. Со второго этажа видно было далеко. Дым и пыль окутывали торчащие трубы, ребра домов. И необычайная тишина. Это его чуть тревожило. Он повернулся к Сыгурскому, который, опершись о стену, смолил цигарку:

— Что-то у них там больно тихо, а? Как бы швабы опять какой номер не выкинули.

— От них всего можно ждать. Схожу-ка вниз, узнаю, как там Сенковский.

Сыгурский бросил окурок, стряхнул с себя известковую пыль и ушел. Расчет орудия спал кто где лег.

Чепига смотрел на город. «Подумать только, где этот Берлин! А мы все-таки дошли до него, и хоть дьявольски дорого нам это обошлось, мы их достали и теперь уж не выпустим».

Перед наступлением на Берлин Сенковский читал расчету воззвание. Отдельные места из него Франек помнил чуть ли не наизусть:

«Костюшковцы!

В течение двух лет совместно с дружественной Красной Армией вы наносили сокрушительные удары по гитлеровским войскам. Ваш боевой путь — от Ленино через Прагу, Поморский вал, через Одру, боевой путь, овеянный славными победами — близится к завершению.

Костюшковцы!

Вы идете штурмовать логово фашистского зверя. Вам оказано великое доверие. Вы, сыны непобежденного народа, с гордостью водрузите на руинах Берлина бело-красное знамя — символ страны, которая выстояла и будет стоять вечно!»

Ему не забыть, как оживились ребята, выслушав все это.

— Вперед, на Берлин!

— А что, неужто не заслужили?

— Ясно — заслужили. Теперь мы им покажем!

— Отомстим, хлопцы, за Варшаву, за мою Старувку!

— За всю Польшу!

«Бедняга Сенковский, жив ли еще? Что-то Сыгурский долго не возвращается», — думает Чепига и вдруг видит, как из-за дома, откуда совсем недавно строчил немецкий пулемет и сеяли смерть минометы, выползает советский танк Т-34, а на нем полно солдат. Они что-то кричат, размахивают шапками, поют, доносятся звуки гармошки:

«Калинка, малинка, малинка моя…»

Чепига оторопело протирает усталые глаза. Танк останавливается, русские спрыгивают на землю, навстречу им бегут наши солдаты, все обнимаются, целуются, вверх летят шапки, наяривает гармошка, солдаты палят из автоматов.

И лишь теперь Франек начинает понимать, что все это значит. «Поди ж ты, дождался он все-таки этой минуты! Конец войне!»

Чепига вскакивает, тормошит хлопцев:

— Вставайте, ребята, вставайте! Война кончилась! Скоро домой!

Но где там, ни один даже головы не поднял.

Чертыхались, бормотали что-то невнятное, переворачивались на другой бок и продолжали спать. И тогда он, ни о чем больше не думая, скатился по лестнице вниз и угодил прямо в объятия рослого гвардейца:

— Конец войне, союзник, конец войне, мать ее растак! — кричал тот.

— Холера ей в бок, — подхватил Чепига.

Они сжали друг друга в крепком объятии, так что затрещали ребра, троекратно расцеловались по-славянски, по-братски. Раскурили самокрутки, достали из карманов фотографии. Гвардеец Березкин родом был из-под Рязани. Ждут его там жинка и трое ребятишек. А Чепигу ждет Анда с сынками, близнецами Болеком и Юзеком. Ждут стосковавшиеся бабы своих мужиков, ждут и дождаться не могут.

— Пусть блины ставят, бани топят, постели стелют — того и гляди их мужички тут как тут окажутся. Ох, держитесь тогда, женушки! Так говорю, братишка?

— Точно! — смеется Чепига и добавляет: — А увидят, почитай, все село сбежится!

— Ну, ясно, сбежится. А мы не в долгу: милости просим. И выпьем, и закусим с соседями по доброму обычаю, и о войне порасскажем, и о Берлине. Поживем еще на этом свете, брат мой поляк, поживем!

— А ясно — поживем!

…Сидит себе утомленный боем артиллерист Франек Чепига под стеной разбитого берлинского дома, щурит глаза от задымленного солнца и уносится мечтами в Калиновую, к своей Анде…

…А припекало калиновское солнышко, ох и припекало. В животе у Франека бурчит: припозднилась что-то Анда со снедью. Он чуток вздремнул — ведь чуть свет вышел в поле. Анда подошла тихонько, украдкой. Поставила миски под грушу. И вдруг ощутил Франек запах ее тела, услышал шепот: «Завтрак, Франусь». Не открывая глаз, обнял он жену рукой. Припала она к нему молодым телом, прижалась грудью, полной, упругой, обожгла жарким свежим поцелуем. Свалились они в борозду, закружилась, запахла весной и страстной любовью свежевспаханная калиновская земля…

— Чепига, Чепига! Ты погляди, как парня разморило! Спит что твой суслик. Вставай, а то проспишь все царствие небесное!

Сыгурский тормошил Чепигу за плечо, а тот спал, опершись головой о колени. И только когда капрал дернул его посильней, Франек открыл наконец глаза.

— Что такое? Вздремнул я, кажись, малость. А вы вернулись?

Но Сыгурский уже распоряжался:

— Ребята, марш за мной. Тащим нашу «старуху» вниз и двигаем отсюда. Пора домой, ребята! Не зимовать же здесь!

— Что правда, то правда.

Заспанный, усталый Чепига медленно поднялся, поглядел на свои натруженные исцарапанные руки и подумал, что дьявольски тяжело будет эту 76-миллиметровку стаскивать обратно на землю.

Перевел с польского В. Киселев.

Ян Дрда

ФАУСТ-ПАТРОН

Было еще далеко до полудня, но отец уже нетерпеливо ерзал и почесывался, сидя за рабочим столом. «Наверно, весна ему покоя не дает», — думает Пепик, но не в осуждение отцу, и как ни в чем не бывало продолжает орудовать напильником.

В Праге стало весело. Вчера вечером гестаповцы стреляли, а народ срывал немецкие вывески, кричал «Ура!», «Долой фашизм!», бросая