Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров

Набоков, а с ним вместе Магдебургские полушария, машина для статического электричества. Михаил Евгеньевич казался нам стариком, хотя, вероятно, ему тогда не было и сорока. Был этот добрый и милый, любящий пошутить учитель очень не похож на Елизавету Савельевну, всегда оставляющую впечатление почти мистическое, бесплотное, «не от мира сего»; но заключалось в них обоих и нечто общее; прежде всего потребность скорее привести нас на самую вершину науки, к тому краю, откуда Икар бросился в пропасть и где открывается человеку, что края-то у науки нет. Это входит в характеристику коммуны: восприятие бесконечности мира при нетвердом знании таблицы умножения, смелые художественные замыслы при удивительной безграмотности.

В мечтательные минуты Михаил Евгеньевич повторял:

— Обзаведемся телескопом, тогда вы увидите!..

Звезды коммуну занимали. Кое-кто читал «Красную звезду» и «Инженера Мэни» Богданова. Почти все были убеждены, что на Марсе есть разумная жизнь; и там, да и в других галактиках, она протекает в формах, сходных с нашими; как еще?!

Телескопа достать не удалось; из созвездий коммунары различали разве только Большую Медведицу, благо она висела прямо над садом и ночами доверчиво постукивала хвостом в замерзшие окна спальни.

Вероятно, прелесть конкретного знания коммуна смогла вполне ощутить лишь с приходом Роберта Мартыновича Михельсона, учителя биологии. Природа на его уроках предстала не как свод правил и законов, властно диктуемых человеком живому миру, а как нечто существующее бесконечно долго и вне тебя, независимо от тебя. Может быть, сила и благо уроков Роберта Мартыновича сказались и в том, что среди выпускников Мопшки, посвятивших себя биологии, ни один не стал лысенкистом.

Душевный строй Мопшки постепенно менялся, но медленно и незначительно. Она оставалась стихийно преданной субъективизму. Желаемое она различала отчетливее, чем существующее. Могла возникнуть привычка не только вслепую жить — что опасно одному тебе, — но и вслепую вести за собой доверившихся тебе.

Учителя коммуны чувствовали эту опасность и всячески, в первую очередь искусством, пытались приблизить нас к реальной жизни.

Однажды Ольга Спиридоновна прочитала нам на уроке рассказ Лидии Сейфуллиной «Правонарушители».

Вероятно, прежде многим из нас представлялось, что литература — это всегда о прошлом, и с этим прошлым она вообще-то закончилась; и бог с ними, с этими классиками. А о будущем — то есть о самом или даже единственно важном, — если появится в этом потребность, расскажет совсем иначе какое-то даже другое искусство; то, из которого «Государство Солнца» или «Красная звезда». Ну, а настоящее?! Так ведь в нем все ясно; есть газеты, речи ораторов на собраниях и митингах, есть «Левый марш», «Комсомолия».

А тут надвинулось теперешнее — страшно, тревожно. Вообще коммуна не очень была готова к встрече с правдой. И когда эта встреча произошла, была ошеломлена. Она надежнее чувствовала себя в вере, в мечте — в утопии, словом.

Ольга Спиридоновна читала и читала. Окончился урок, перемена, должна была начаться математика. Елизавета Савельевна приоткрыла дверь, заглянула, должно быть, сразу почувствовала значительность происходящего и ушла.

На другом уроке она прочитала нам рассказ о любви; ни автора его, ни названия я вспомнить не могу. Потрясла любовь героини — неистовая, обреченная, когда человек остается одиноким и беззащитным. В мире, где властвовала гражданственность, где все было общим, все просвечивалось, было на виду, как в нашей коммунарской спальне на восемьдесят коек, любовь существовала как никогда отдаленно, сама по себе, со своими мерилами, в такой последней глубине, где только и может прозвучать «флейта-позвоночник». У Чацкого и Онегина любовь разражается в той же сфере, где и остальное существование. Тут мир любви был отдален; сжат в последних владениях, неподвластных обществу.

Ольга Спиридоновна читала, как бы огромным физическим напряжением преодолевая сопротивление, которое возникало в нас. Читала она нарочито монотонно. Голос звучал хрипловато. На нас она не взглядывала; может быть, она боялась: а вдруг в пуритански ясных глазах коммунаров увидится одно лишь непонимание.

Им было трудно с нами, учителям коммуны, вечная им память, но, понимая образование не только как сообщение знаний, но в широком смысле — как образование человеческой души, — они упрямо и неутомимо занимались этой работой.

Через коммуну пролетала жар птица; мечтой Ольги Спиридоновны и Моисея Михайловича, и всех, всех учителей было, чтобы каждый из нас успел ухватить хоть одно ее огненное перышко. «Человек вышел из червя. Гений рождается из дурачка, — писал в ту пору Андрей Платонов, двадцатилетний красноармеец, только что вернувшийся с фронта. — Все было грязно и темно, и становится ясным».

Пишешь это и чувствуешь — какая-то частица поэзии, подаренная тебе, одарившая тебя в коммуне, проникает через тысячи ошибок, самообманов, потерь, душевного охлаждения; и именно оттуда — из детства.

Из мопшкинских легенд

Во второй год своего существования Мопшка влюбилась. Она полюбила даже не просто платонически, а совершенно отвлеченно, в рыцарских традициях Айвенго и Ричарда Львиное Сердце. Но кажется, что характер этого чувства определялся не книжными заимствованиями, а сам собой, какими-то внутренними особенностями тогдашней коммуны; может быть, и необходимостью найти в себе нечто прекрасное и сильное, могущее противостоять суровости времени.

Полюбила девочку лет пятнадцати; назовем ее — Ксана. Ребят притягивала даже не милая, спокойная красота ее, а нежность, женственность, по которой все мы так тосковали. Словно бы каждый стремился отдать ей пустующую часть сердца, где должны царить мать, и сестры, и бабушка; но ведь их у тебя нет или они недоступно далеко.

На лицах коммунаров тех времен отчетливо проступают черты детскости, инфантильности. Детскости несколько больной, с печатью остановившегося времени.

Печать недожитого? И это, когда время прямо-таки мчится вперед. Пусть не птицей-тройкой, а тачанкой с пулеметом. Недожитое, когда у каждого за плечами столько, что в мирные эпохи хватило бы на сто взрослых. Это недожитое останется навсегда; оно и сегодня наполняет тебя странным чувством ожидания.

Ведь есть события, которые детская душа не вполне впускает в себя, — смерти, погромы. Но и миновать эти события, внутренне перечеркнуть их ты не в силах. Память о них остается, пусть в самой недоступной глубине, и давит, давит.

Под этим давлением развитие замедляется, а то и совсем замирает. Обстоятельство очень опасное. Детство всегда движение — и остановившаяся детскость может превратиться в примитивность. Детская задиристость — в агрессивность; даже при некоторых условиях — в жестокость. Наивность и стремление к ясности обернется отрицанием того, что слишком сложно. Словом, может случиться и так, что подросток будет не «старшеть», а как бы стареть.

Иногда он и сам неясно ощутит опасность происходящего, но что поделать, если