На крутой дороге - Яков Васильевич Баш

день. Радио принесло траурную весть о сокрушительном поражении фашистских войск у берегов Волги, А через некоторое время в кабинет гебитскомиссара влетел насмерть перепуганный адъютант.

— Обер-лейтенант Шнапер… Шнапер… — бормотал он.

— Что обер-лейтенант Шнапер? — вскочил фон Эндер, не понимая адъютанта.

— Партизаны… застрелили.

Пораженный фон Эндер опустился в кресло. Он растерянно озирался вокруг, будто всматривался, не скрываются ли партизаны и здесь, в его кабинете.

А в городе и селах весть о разгроме вражеских полчищ на Волге, о неудержимом наступлении родной армии радостной надеждой засверкала в глазах и сердцах каждого — от мала до велика. Эта весть будто подлила масла в огонь священной партизанской борьбы, словно свежим ветром повеяло на него.

И еще ярче вспыхнуло пламя всенародной мести врагу по всей Украине.

Бесилось, неистовствовало перепуганное немецкое командование. Целые дивизии, армии с артиллерией, танками, самолетами бросало оно, чтобы погасить грозное пламя. Фашистские оккупанты стреляли, резали, вешали, целые села предавали огню, целые районы превращали в пепелища, в бессильной ярости живыми бросали детей в пылавшие костры. Но от этого с еще большей силой в народе разгоралась священная ненависть к захватчикам.

XIV

Весной в Фастов снова прибыла чрезвычайная комиссия из киевского гестапо. Уж очень подозрительной стала тифозная эпидемия. И хотя она перекинулась на другие районы, однако было удивительно, что первые очаги ее возникли именно на Фастовщине и что задела она только населенные пункты, почему-то вовсе не коснувшись лесов, где сейчас людей было значительно больше, чем в селах.

И еще одно было крайне подозрительным. В какой бы тайне ни готовились карательные экспедиции, партизаны непременно узнавали о них. Часто экспедиции направлялись в какой-нибудь лес, наверняка зная, что там партизанский отряд, но никого в лесу не заставали. А там, где партизан не ожидали, они вдруг нападали сами и разбивали карателей. Было очевидно, что партизан информируют из Фастова.

Как-то под вечер фон Эндер пригласил к себе профессора Буйко. И не вызвал, а именно пригласил, не через жандарма, а через обычного гражданского посыльного, словно на какое-нибудь дружеское собеседование.

Когда профессор вошел в приемную, там уже сидели его коллеги — врачи Куриненко и Константин Назарович. Ни одного жандарма в приемной не было. Даже адъютант фон Эндера, молодой белобрысый эсэсовец, то и дело появлявшийся в приемной, был необычно вежлив с врачами.

Вскоре пришел директор больницы. В широкое окно приветливо заглядывало весеннее солнце. Было тепло, уютно. Ничего не предвещало какой-либо неприятности, а тем более опасности.

В кабинет гебитскомиссара их пригласили всех вместе. Фон Эндер сидел в кресле для посетителей, а кресло за его столом занимал оберштурмбанфюрер. Всех вошедших он попросил садиться.

Началось какое-то необычно мирное совещание. Киевского гестаповца интересовало одно: как быстрее покончить с сыпняком. Для этого он, дескать, и пригласил врачей. Он расспрашивал, отчего вспыхнула эпидемия, и, конечно, соглашался с врачами, что произошла она на почве голода, интересовался, какие села заражены больше, какие меньше, где тиф уже проходит, а где только начинается.

Профессор внимательно вслушивался в этот мирный тон совещания. Для него было ясно, что гестаповец старается нащупать такие села, где уже можно начать охоту на людей. Но было в этом слишком любезном тоне и еще что-то скрытое, неуловимое.

К профессору оберштурмбанфюрер относился с подчеркнутой вежливостью, как к более опытному врачу, и охотно соглашался с его выводами.

— Каково положение в Веприках? — спросил он Петра Михайловича.

— Тяжелое.

— А в Дорогинке?

— Лучше. Есть надежда, что там скоро больных не будет.

Профессор умышленно так ответил. Было бы крайне неосмотрительно доказывать, что во всех селах одинаково тяжелое положение. Но он знал, что в Дорогинку немцы побоятся сунуться: рядом лес — кругом партизаны. Профессор предвидел, что гестаповец теперь будет называть села, которые дальше от лесов. И он не ошибся.

— Ну, в Снятинке тоже, видимо, положение несколько лучше, — не то спрашивал, не то утверждал оберштурмбанфюрер.

— Нет, там плохо, — возразил профессор.

Снятинка стояла на дороге, и подходы к этому селу были открыты.

— Что, больных много?

— Почти все лежат, — уверенно сказал профессор.

— Та-ак… А скажите, пожалуйста, больные там обеспечены врачебным надзором? — вдруг обратился гестаповец к Константину Назаровичу, как к председателю комиссии по борьбе с эпидемией, и в то же время вопросительно глянул на Куриненко.

Врачи уверенно заявили, что они только вчера были в Снятинке, и без колебаний подтвердили вывод профессора о тяжелом положении в этом селе.

— Вам бы тоже следовало туда наведаться, — посоветовал оберштурмбанфюрер профессору таким тоном, будто судьба больных из Снятинки особенно волновала его и только из-за этого он приехал в Фастов.

— Я вчера там был, — неосмотрительно сказал профессор.

— Да! Gut, gut![5] — сказал киевский гестаповец. — А в Пришивальне как?

— Там немного лучше…

Совещание длилось больше часа. Закончилось оно так же мирно, как и началось. Руководитель киевского гестапо даже поблагодарил врачей за участие в нем.

Но когда врачи выходили из кабинета фон Эндера, они были уже разоблачены. И уликой послужили именно материалы села Снятинки. Еще до совещания врач из киевского гестапо, замаскированный под крестьянина, провел там проверку. Конечно, никакой эпидемии не обнаружил. В селе уже позабыли об искусственном карантине — свободно ходили по улицам, ездили в лес. Не было там больных даже гриппом, не говоря уже о более серьезных болезнях. Представитель киевского гестапо умышленно так подробно расспрашивал про Снятинку на совещании, а профессор неосторожно, и притом с ненужной уверенностью, доказывал, что в селе еще свирепствует эпидемия. Кроме всего прочего в «деле» профессора Буйко появился новый документ, привезенный из Киева. В нем бросались в глаза строчки, подчеркнутые зеленым карандашом: «Буйко Петр Михайлович, профессор Киевского медицинского института, доктор медицинских наук, член ВКП(б)…»

Гестапо умышленно затеяло это мирное совещание. И оно достигло цели. До совещания был разоблачен только один профессор, совещание выявило еще двух его сообщников. Но в гестапо понимали, что это еще не все, и пока оставили врачей на свободе, чтобы ночью захватить подпольную организацию целиком.

Вечерело. На город опускалась теплая и тихая весенняя ночь. В небе вспыхнули яркие звезды. На станции шинели, вскрикивали паровозы и звякали буферами вагоны. Оттуда тянуло острым сернистым запахом угольного перегара.

Профессор сидел рядом с Александрой Алексеевной и чувствовал себя почему-то неспокойно после недавнего слишком спокойного и необычного совещания. Что-то очень важное скрывалось за внешним спокойствием. Но что?..

Он вспомнил все вопросы, которые задавал ему оберштурмбанфюрер, вспомнил свои ответы, однако во всем этом ничего подозрительного не находил.

Вдруг в комнату поспешно, даже не постучавшись, вошла старенькая Горпина Романовна.