Столетняя война - Жан Фавье

В чем же обвиняли Жанну? Оставим в стороне семьдесят статей д'Эстиве, бессвязный перечень искаженных слухов, беспочвенных россказней и поверхностных суждений, где проглядывали обрывки результатов предварительного расследования, основную часть которых Кошон скрыл, и даже урезанные выдержки из протоколов допросов. На добрую часть этого Жанна ответила во время слушаний 27 и 28 марта. Двенадцать утверждений Никола Миди, напротив, давали возможность прояснить существо дела.

В первую очередь судьи прицепились к «голосам» Жанны. Большинство судей видело в этом доказательство одержимости бесом: голоса были реальными, но исходили они из ада. Некоторые судьи высказали мнение, что Жанна просто-напросто не в себе. Ее пытались поймать на описании святого Михаила, святого Гавриила, святой Екатерины и святой Маргариты, мест и моментов их явления, на том, что они продолжают являться и во время процесса. В действительности судьи, привыкшие для объяснения мира ссылаться на сверхъестественные силы, очень мало сомневались в видениях Жанны; значит, их верность бургундскому делу могла согласоваться лишь с одним объяснением — кознями лукавого. Тем самым ведовство становилось делом доказанным. Сам Жерсон, решительный противник бургундского фанатизма, как-то написал в одном трактате: доказательство божественного характера видения — правота его объектов. Это в принципе применение евангельской заповеди: суди дерево по плодам его. Для Кошона и его единомышленников уже то, что Жанна находилась на стороне арманьяков, было достаточным доказательством характера дьявольского.

Второе принципиальное обвинение: влияние Жанны на короля Франции. Говорили об откровении, сделанном в Шиноне, о «знаке», поданном дофину. Жанна не намеревалась это отрицать, но больше ничего узнать не удавалось. Тайна Карла VII принадлежала не ей. Шли толки о короне, принесенной ангелом. Через двадцать лет станут думать, что Жанна знала о молитве, которую одним тревожным вечером сотворил дофин, не уверенный в своей легитимности. Может быть, «знаком» Жанны была просто-напросто победа под Орлеаном и дорога к миропомазанию, открытая за несколько дней. Как бы то ни было, судьи остались при своем любопытстве и почти не смогли использовать против Девы то, что она сказала.

Третий пункт, нелепый в наших глазах, скандальный в глазах клириков XV в.: ношение мужской одежды. Было хорошо известно, что Библия запрещает это женщинам в главе 22 Второзакония, и непрерывное чередование длинной и короткой одежды у мужчин в течение средних веков достаточно отражает более или менее строгое толкование Писания в отношении публичной демонстрации принадлежности к своему полу. У женщины XV в. мораль осуждала не мужскую одежду как таковую, а неподобающий вид. Клирики из окружения Карла VII уже ставили этот вопрос по прибытии Жанны: нельзя сказать, чтобы Жанна зря носила штаны при езде верхом. В тюрьме дело было иное: Жанна воспринимала ношение своей мужской одежды как проявление верности своим голосам.

Я не сниму ее без дозволения Бога.

Впрочем, судьи так и понимали вопрос: они не заставляли Жанну носить платье, они ждали, когда она придет к этому сама. Это должно было стать знаком покорности. Платье становилось символом. Отказ надеть женское платье сам по себе становился неподчинением церкви. В этом смысле и надо понимать тот факт, что, когда Жанна просила допустить ее к причастию, от нее в качестве условия для этого требовали вернуться к женской одежде. На этом уровне толкования повторный отказ был воспринят как упорствование в заблуждении.

Наконец, суровым обвинением было следующее: Жанна не подчиняется законам, установленным церковью. Иерархия не любит, когда христианин обеспечивает себе спасение самостоятельно. Спасение — в церкви, в сообществе святых, этой высшей форме солидарности по отношению к Искуплению. Спасение не может быть частным делом, хоть бы и отражением прямого диалога с Богом. Самым тяжелым из преступлений Жанны было не то, что она выигрывала сражения и обеспечила на время успех партии Карла VII. В этом никто не посмел ее открыто упрекнуть: это значило бы отнестись к ней как к побежденному солдату, а значит, отказаться от всех юридических оснований процесса. Непростительное преступление, в котором ее решились обвинить, — религиозное неповиновение. К этому все сходилось и из этого все вытекало. Пусть кредо Жанны вполне соответствовало кредо церкви, но поведение ей диктовали ее голоса согласно толкованию ее совести.

Девушка знала: если она подчинится церкви, последняя для нее будет иметь лицо Кошона, а Кошон выступает против миссии, указанной ей святыми голосами. В этом состояла дилемма: Жанна не могла покориться настоящему, не отрекаясь от прошлого. В своем ответе Жану д'Эстиве от 27 марта она пытается разделить — но тщетно — сферу веры и сферу политического действия.

Она ответила: она вполне верит, что наш святой отец, римский папа, и епископы, и прочие люди церкви существуют затем, чтобы хранить христианскую веру и карать тех, кто от нее отступает. Но что касается ее самой, по своим деяниям она подчинится лишь церкви небесной, то есть Богу, Деве Марии и святым мужам и женам Рая.

Ересиархов сжигали и за менее дерзкие речи. Правда, без юридического совета и без иных догматов, кроме «Отче наш» и «Верую», не имея ни малейшего представления о теологических основах церкви как института, Жанна была неспособна провести различие между церковью и теми несколькими клириками, которые были ее судьями. Впрочем, смешения непререкаемого авторитета церкви с данным судом добивался прежде всего Кошон. До предпоследнего момента Жанна неуклюже пыталась сохранить верность Богу во всем: в одной сфере — церковной иерархии, в другой — своим голосам.

Кто-нибудь может предположить, что, не желая подчиняться суду, она могла бы изъявить покорность собору, заседавшему в Базеле. Кошон постарался не услышать ее робкого согласия. Бывший сторонник выхода из повиновения папе, бывший ректор университета, боровшегося против папства и за «вольности», бывший поборник такой французской церкви, которая бы не имела иной власти, кроме власти епископов и докторов, теперь этот человек, с посохом в руке, не поступится своей властью епископа и доктора.

Более, чем на подчинение, судьи надеялись на признание. На общественное мнение — даже за пределами Франции — признание в самозванстве произвело бы большее впечатление, чем смертный приговор нераскаявшейся обвиняемой. Богослов Жан де Шатийон 2 мая попытался сделать Жанне выговор. Она дала ему привычные ответы, может быть, еще более сухие, чем обычно. Видно, что Жанна устала.

Я жду своего судью. Это Царь небес и земли.

Однако она сделала одну уступку — согласилась надеть женское платье и капюшон, чтобы пойти причаститься, при условии, что после мессы ей вернут ее мужские одежды. Она сказала, что окончательно откажется от них, когда завершит свою миссию. Ее отправили обратно в камеру.

Кошон и его советники решили сломить ее сопротивление угрозами. 9 мая ее привели в толстую башню замка. Ей показали цепи и колеса, готовые к делу. Ей сказали, что ее будут пытать. Девушка сделала гениальный ход: она заранее отреклась от всех признаний, которые может дать «в мучениях».

Даже если вы вывернете мне члены и изгоните душу из тела, я не скажу вам ничего иного. А если бы я сказала вам что-то иное, я потом сказала бы, что вы принудили к этому меня силой.