Се плоть моя… Се кровь моя. Одесские рассказы и не только - Алексей Геннадьевич Ивакин

«Это не мое кино», – думала Татьяна Леонидовна, гладила по голове Оленьку и стряхивала чужую сухую кровь с ее когда-то шелковистых волос. Это не ее фильм. Это фильм про Великую Отечественную. А у нас же совершенно другой сюжет. Или этот же? Вот так бывает, в двадцать первом веке? И нацизм есть, и интернет есть. Но приходят чужие люди с оружием и тащат тебя в церковь заложником? Свои люди, соседи? Это какое-то чужое кино, неправильное.

И настал день третий. Затихла земля, перестала ворочаться. В разбитое войной окно влетел сизый голубь. Кивнув головой, он закурлыкал. В дверь стали долбить. Толпа зашевелилась, люди поднимались с мраморного пола. Окровавленные струпья волос мерно качались на головах.

Двери распахнулись. В храм ворвались лучи солнечного света. В этом свету появились три фигуры. Свет обтекал их золотом, не давая разглядеть лица. Вострубил один из них:

– Люди, граждане, выходите. Мы вернулись.

Люди, не веря голосу, осторожно поднимались с пола, протирали глаза и смотрели на фигуры в золоте.

Татьяна Леонидовна подняла спящую Оленьку и шагнула к выходу. Как больно старым костям, Боже…

В дверях внучку осторожно принял на руки человек.

– Батька, ты? – сквозь нездоровый сон спросила Оленька.

– Я, – ответил знакомый и незнакомый одновременно мужчина с георгиевской ленточкой на автомате.

– Пашка, – простонала Татьяна Леонидовна. – А доча…

– Да здесь я, здесь, мамо! Держи ей руку, сейчас вколю. Держи руку маме. Вот, все. Все хорошо будет, мамо. Мы здесь, мы вернулись. Несите ее! Дочка, иди ко мне…

Остывали автоматы. Догорал дом и БТР. Валялся в кювете холодильник «Либхер». Раздавленные пирожки пылились в кювете. Мертвых людей с черно-красными повязками закидывали в «Уралы» люди с георгиевскими лентами. На косом заборе сидел толстый кот Степан и с презрением смотрел на суетливых людей. Где-то взорвался боекомплект украинского танка.

«Мамо, а война уже кончилась?» – спросила Оленька. Над луганскими степями вздымались дымы, ответить дочке было нечего.

Двадцать второе июня

Рассказ

Война – лучшее средство от бессонницы.

Сначала ты разгружаешь, потом загружаешь, затем опять разгружаешь ящики по восемьдесят килограммов. Вас двое, и два «Урала». Потом ты картоху чистишь. Потом ты дежурный на тапике. У тебя четыре часа сна, но тебя дергают, потому что надо срочно выехать на позицию. А там ты копаешь, копаешь, копаешь. Падаешь под дерево, закутавшись в бушлат, немного дрыхнешь. По тебе ползают ожившие под апрельским солнцем муравьи, но ты спишь легким сном, и тебе все равно.

Когда добираешься до располаги – засыпаешь в тот момент, когда твоя голова летит к подушке. Хорошо, если успеешь берцы снять. И тебе снится темнота и тишина.

Старшине роты Хохлу повезло, в ту ночь, когда уже начало светать, он берцы не успел снять. Расшнуровал, оперся на стену и уснул в присяде. Наверное, это его и спасло, когда в четыре утра за окном разорвался снаряд.

Хорошо, что не было стекол. Проемы, разбитые еще в четырнадцатом, бойцы затянули полиэтиленом и шерстяными одеялами. Если бы были стекла, Хохла, наверное бы, посекло. А так просто рамы вместе с одеялами и полиэтиленом вынесло взрывной волной внутрь, вот и все.

В расположении никого не было, кроме Хохла и кошки Алиски. Кошке было три месяца. А еще она была трехцветной и любила спать на шее. Вроде бы все, что можно сказать о ней.

А, ну еще Рамзаныч – водила «Урала», в эту ночь ему выпало быть дневальным. Каморка Рамзаныча была на первом этаже, он был прикрыт бетонным забором, туда взрывная волна не долетела.

Когда спишь на войне, самое неприятное – это тишина. Когда стреляют, это понятно. Куда, чем и зачем стреляют. А когда тишина… Непонятно, куда прилетит снаряд.

Именно поэтому Хохол сразу и не проснулся. Бахнуло и бахнуло, фигня какая. Второй снаряд выбил несколько кирпичей и уронил штукатурку на Хохла. Он вскочил, упал на пол, перевернулся на спину, начал подтягивать шнурки.

Проснулся он в тот момент, когда увидел, что из открытого рта кошки Алиски, прибитой к дощатому полу кирпичом, текла кровь. Глаза ее стекленели, она все еще подергивала лапами, потом затихла.

Хохол ничего не сказал. Он вскочил, побежал на первый этаж.

– Рамзаныч! Рамзаныч! Оружейку! Оружейку открывай.

Задребезжал тапик.

Рамзаныча звали Сашка, он был из местных. А позывной ему дали такой, потому что башку он брил, а бороду нет.

– К-к-какого черта… – сказал он, дергая правой половиной лица. Нервный тик. Контузия, – вы все ор-орете…

– Яволь, рейхстаг, – привычно он ответил в трубку тапика. Потом неожиданно проснулся, вытаращил глаза и совершенно без заиканий сказал Хохлу.

– Хохол, у нас война опять началась…

– Я понял! – гаркнул Хохол. – Первый раз, что ли?

– Всех свободных вызывают к горисполкому…

– Оружейку!

Всех свободных было трое.

Хохол, Рамзаныч и Фил. Остальные были на позициях. Ну, еще «Урал», но он же не человек…

Одного надо оставлять на базе. Потому что связь, все дела. Даже без обсуждений было понятно – остается дневальный Рамзаныч, остальные рвут к площади.

Рация орала, что мама не горюй. В городе разрывались осколочно-фугасные снаряды. Зачем-то прилетело по террикону возле бывшей шахты. Видимо, украинские артиллеристы посчитали, что там сидят луганские наблюдатели. Ошиблись. Бывает.

В этот самый момент старшина Хохол и сержант Фил выскочили к рынку.

– Я сигареты забыл, – тяжело дыша, сказал Фил, прислонившись каской к киоску.

– Твою мать, я тоже, – ответил Хохол, гулко ударив бронежилетом о прилавок киоска. – Может, ломанем?

– Я сейчас тебе ломану, щас ломану, – закашлялся Фил. – Бегом!

Хрен знает, кто в такой ситуации старше, но старшина и сержант, пригибаясь, побежали через аллею к горисполкому. А там, через деревья, уже виднелись грузовики и автобусы.

И люди. Много людей. Очень много.

– Алиску убило, – сказал Хохол на бегу, тяжело дыша.

– Яку? – Фил закинул автомат за спину.

– Нашу…

– Как нашу? – не понял Фил и споткнулся.

– Хохлы, – ответил сержанту Хохол и сплюнул.

– Вот же ж…

А в это время в городе рвались снаряды.

Артиллерия может работать по-разному. Она может бить точечно, может бить квадратно-гнездовым способом, то есть по площадям. А может и совмещать. Одни батареи лупят куда попало. Вот тебе квадрат, ты его обрабатываешь. А другие выцеливают конкретные объекты. Грохот гаубиц и самоходок, скатившийся в один грохот, не позволяет звуковой разведке противника определить, кто и откуда лупит.

Кто-то стрелял по конкретным объектам, кто-то создавал «белый шум». И казалось, что идет вал артиллерийского огня,