Альпийские снега - Александр Юрьевич Сегень

более интенсивную помощь и в ближайшие дни пришлют двенадцать тысяч комплектов теплого обмундирования, десять тысяч тонн мяса, три тысячи лошадей, тысячу верблюдов и две-три тысячи индивидуальных подарков для бойцов Красной армии со всем необходимым в быту солдата. Мне лично по телефону обещал товарищ Чойбалсан.

— Оперативно! — похвалил Хрулёв. — Хорошее подспорье.

Совещание завершилось в половине второго ночи, все отправились по кабинетам продолжать работу, которой невпроворот, и, войдя в свой кабинет, Павел Иванович с тоской глянул на диван. За последние трое суток он спал урывками не более пяти часов в общей сложности. Ох, с каким бы наслаждением он сейчас рухнул на него и уснул! Но он сжал себя, сел за письменный стол и принялся строчить всевозможные распоряжения на завтра, не терпящие проволочек, ведь их нужно будет выполнять на рассвете.

Вскоре заявился Давыдов и стал советоваться, как лучше сделать то-то и то-то или вообще что нужно сделать в том-то и том-то случае. Драчёв отвечал, но, глядя на своего начальника, думал: «Растворись! Исчезни!» И Давыдов послушался мысленных приказов Повелеваныча, свернул круг вопросов и исчез. А его заместитель продолжил работу. Он писал и писал распоряжения, просыпался и понимал, что последнее он написал уже во сне и его надо заново писать. Он страшно хотел уже не на диван, а просто повалиться на бок, на ковер, да и черт с ним, что он такой жесткий, главное — просто упасть и заснуть. Вот так. Отлично!..

Он очнулся и увидел, что и впрямь лежит на боку на ковре. Испугался, вдруг его обнаружат в столь позорном положении, но в ту же секунду оторвался от ковра и стал медленно взлетать, поплыл по воздуху, будто во сне, и оказался на диване, лишь теперь осознав, что это баба Дора его подняла с напольного ковра и бережно, как ребенка, перенесла.

— Дорофея Леонидовна, — пробормотал он. — Вы не баба Дора, вы фея. Доро... фея... — И, как был в генеральской форме, Павел Иванович счастливо сдался в плен сильному и властному сну. Без сновидений.

Проспав четыре часа, утром следующего дня генерал-майор Драчёв снова окунулся в дела, предварительно побеседовав с феей:

— Дорофея Леонидовна, вы уж, пожалуйста, никому...

— Да что ж, я, что ль, не знаю? Голубчик! Я же вижу, как ты на этой работе себя тратишь без остатка. Другие не так. А ты как заведенный. Не жалеешь себя нисколько. Да еще аккуратный такой, как, ей-богу, не мужик. У других и окурки по углам валяются, и бумажки скомканные, и чего только не найдешь под столами, а у тебя вечно так, будто с Господом Богом готовишься встретиться. Или с самим Сталиным. Хороший ты. Жалко мне тебя.

— Отчего же жалко?

— Бабы хороших не любят. Им нужно, чтоб мужик был зверь. А звери аккуратными не бывают. Надо, чтоб пил, курил, матерился и представлял опасность. Чтоб вольный был, ничему не подчинялся — ни жене, ни работе. А ты у своей работы в подчинении.

— Это точно, — вздохнул Павел Иванович. — А что значит «представлял опасность»?

— Ну, что налево ушастает, бабы другие на него заглядываются, то и дело какая-нибудь ночкой пригреет. Тогда жена чувствует опасность и сильнее мужа любит.

— Это какая-то дореволюционная философия, — усмехнулся Драчёв.

— А она и после революции не меняется, — вздохнула фея баба Дора. — Но ты-то себя не переделаешь, вот мне и жалко тебя, хорошего.

— Да у меня и жена хорошая, — решительно заявил генерал-майор. — И ей эта философия глубоко чужда. Любит меня такого, как есть. Хоть я не зверь и опасности не представляю.

— Ну, коли так, хорошо. — Уборщица продолжила наводить в его кабинете порядок, и без нее идеальный. — А народ-то на Москве как осатанел! Надысь что учудил, какое безобразие в себе обнаружил.

— Да уж, учудил так учудил, — согласился Драчёв. — Но вроде бы опомнился.

— Кажись, да.

По поступающим сообщениям, паника в Москве начала стихать. Особенно после выступления первого секретаря Московского обкома партии Щербакова, в котором он говорил, что, если враг со всей своей мощью рвется к Москве, это еще не значит, что у него получится. Ввиду угрозы бомбардировок многие самые важные предприятия эвакуированы. «Москву мы не отдадим! Москва будет советской! — уверял Александр Сергеевич. — Трудовое население города Москвы готово в упорной борьбе отстаивать свою родную столицу. Трудовые отряды районов столицы строят укрепления в непосредственной близости от столицы. Каждый дом, каждую фабрику и завод в Москве строил наш родной, русский, советский человек. Это все наше родное, и мы будем защищать до последней капли крови...» В голосе Щербакова слышалась уверенность: капитуляции Москвы не предвидится, Гитлер не дождется того, что когда-то получил Наполеон. И люди ему поверили, паника прекратилась. По улицам стали ходить военные и милицейские патрули, метро не прекращало работу, ожил наземный общественный транспорт, по улицам суетливо забибикали такси.

Одно только оставалось непонятным: что же произошло на Старой площади? Что за бардак увидел Павел Иванович, возвращаясь вчера вечером с Казанского вокзала в здание бывших Средних рядов? И лишь спустя несколько дней Давыдов тайком сообщил ему, провожая в Куйбышев:

— Да, брат, отличились товарищи на Старой площади. Дружными рядами ринулись рано утром бежать из Москвы. Всё бросили без присмотра: телефонный узел, электрооборудование, отопительную систему — всё! В кабинетах оставили хаос. Спешили ребята, очень спешили. Совершенно секретные документы, кипы материалов перетащили в котельную, намереваясь уничтожить, но так и не сожгли. Кабы немцы и впрямь взяли столицу, уж они бы поживились. Продовольствия там брошено ими было столько, что всю Москву хватило бы кормить неделю. Тонны мяса, картошки, бочки с соленой рыбой, с селедкой, да чего там только не осталось! Сотни тулупов, валенок, другой обуви. Только ты никому. Это мне по секрету один приятель, старший майор госбезопасности, рассказал. А он лично делал об этом доклад Меркулову. Ну ты его знаешь.

— Всеволод Николаевич, — кивнул Драчёв.

Меркулов был назначен наркомом госбезопасности в подчинении наркому внутренних дел Берии.

— Рвет и мечет! Говорит, надо новый тридцать восьмой... Ну ладно, дорогой, езжай с Богом. Счастливого пути. Привет Волге-матушке!

Глава девятая

Фигаро здесь, Фигаро там...

«Эх, Самара-городок, беспокойная я...» Эта глуповатая песенка — первое, что приходит на ум русскому человеку, когда он слышит о Самаре. Да вот только