Альпийские снега - Александр Юрьевич Сегень

— Как видишь.

На мосту через Омь они остановились и, опершись о перила, смотрели, как течет река. Потом повернулись лицом друг к другу и замерли.

— Учти, — сказала она, — сегодня мы еще не будем целоваться.

— А когда?

— Не скоро. Я во многом девушка старых правил.

Она была чуть выше его, но за счет каблучков.

— У тебя какой рост? — спросил он.

— Метр шестьдесят семь. А у тебя?

— Метр шестьдесят девять.

— Ладно, идем, а то там все билеты раскупят.

Они продолжили путь, спрашивая друг друга о том о сём.

— А ты чего из еды больше всего любишь? — спросила она.

— Пельмени. Сто лет их не ел.

— Ладно, первое, что я тебе приготовлю, будут пельмени. Я их так готовлю, что попробуешь и упадешь. Только с тебя мука, мясо и все остальное.

— Обеспечу, — пообещал он, и тотчас до него дошло: она сказала ему про пельмени, а на самом деле — что они и впредь будут вместе! Ему еще сильнее захотелось обнять ее и осыпать лицо поцелуями. Но сдержался. — А ты что больше всего любишь?

— Мороженое. Особенно с викторией.

— В смысле с клубникой?

— Ну да, у нас в Иркутске клубнику викторией называют. Только где взять в наше время мороженое с викторией? Как думаешь, нехватка долго еще будет?

— Думаю, мы ее скоро одолеем. Скольких врагов победили, уму непостижимо. И нехватку победим. Когда мы взяли Омск, здесь такой тиф свирепствовал. А теперь редкие случаи.

— А ты командир чего? Комбат — это командир батареи? Артиллерист?

— Комбат — это и впрямь командир батареи в артиллерии. Но я в пехоте, командир батальона. Соответствует старому званию майора. А служу в интендантском ведомстве.

— Интендант?! — удивилась Маруся.

— Да, а что такого? Между прочим, Суворов тоже три года служил интендантом.

— А я что? Очень даже и хорошо. В таком случае тебе легче раздобыть исходные продукты для пельменей.

— Я раздобуду, но не потому, что интендант. Многие ошибочно считают, что все интенданты не чисты на руку. Есть, конечно, и несознательные личности, но в Красной армии большинство — честные люди. Как бы то ни было, все для пельменей и мороженое с викторией раздобыть обещаю. Дай только срок. Небось в прежние времена много мороженого кушала?

— С чего ты взял?

— Родители, поди, зажиточные?

— Да почему же?

— Раз в Первой женской гимназии обучалась.

— Хочешь, секрет открою? У меня отец дворник, а мать прачка.

— Не может быть! А сама такая холеная.

— Вон у меня и жемчужина стеклянная, сама покрасила и нацепила на цепочку фальшивого золота. Мать и отец всю жизнь тяжело вкалывают. А за гимназию они только в первый год платили. Потом меня на льготу поставили. Хорошо училась. Лучше всех. Ей-богу, не хвастаюсь.

— Да я верю, верю.

— Попечители мою учебу со второго до последнего класса оплачивали.

— Небось на французском как на родном шпаришь?

— Не то чтобы шпарю, но говорить могу. Спроси что-нибудь.

— Как будет «шмель»? — спросил Павел, поскольку мимо как раз прогудел мохнатый пчелиный родственник.

— Ох ты... — задумалась Маруся. — Даже не стану врать, что не помню. Просто не знаю. Как-то мы шмелей не изучали.

— А я знаю. Бурдон.

— Ого. Ты тоже гимназию окончил?

— Увы, только церковно-приходскую. Но пять классов. Не три.

— Кстати, ты откуда родом?

— Из Пермской губернии. Город Оса.

— Оса? — засмеялась Маруся. — Так вот почему ты знаешь, как «шмель» по-французски. Изучил всю осиную родню?

— Не поэтому, — улыбнулся Павел. — Я французский язык учил во Франции.

— Во Фра-а-анции?! — удивилась иркутянка. — Как это, как это?

— Вот так это. Воевал там. Послал нас царь Николай помочь французикам. А то без нас немцы бы Париж взяли.

— Да ладно! Париж! — не поверила она.

— Париж, — заверил он. — Нас, русских, кинули затыкать длинную щель в обороне, образовавшуюся между Шампанью и Парижем. Иначе бы Парижу крышка.

— А для меня это нечто сказочное — Шампань, Париж... Они и в самом деле существуют?

— Естественно. Я много могу чего рассказать про них. И хорошего, и плохого. Если будешь со мной дружить, многое узнаешь.

— Буду, буду! — засмеялась она. — Надо же! Красноармейский командир, а защитил Париж! Слушай, комбат Драчёв, а с тобой не скучно.

— Да, товарищ Буранова, со мной не скучно. Фамилия у тебя сильная. Жалко будет менять на Драчёву.

— А что, придется?

— Придется.

— Это ты мне уже предложение делаешь?

— Это я намекаю, что рано или поздно сделаю.

— Давай не рано, но и не поздно, хорошо?

— Договорились.

С билетами в театр тоже вышло удивление.

— Берите, молодые люди, — сказала кассирша. — Как раз два последненьких осталось. Только что один мужик вернул. Пришли бы пораньше, не было бы, пришли бы попозже, кто-нибудь уже бы купил.

— C’est incroyable! — наконец-то и Маруся блеснула познаниями во французском, мол, это невероятно.

— Что анкруаябль, то анкруаябль, — со смехом согласился Павел, пряча билеты в карман брюк. — Ну, слава Карлу Марксу, билеты куплены. Куда пойдем? Обратно на берег Иртыша, к твоим самоделам?

— Да ну их! Опять Ромка будет всякую чушь молоть. Все думает мне этим понравиться. Влюблен в меня по уши. С тобой проще. Да и занимательнее. Надо же, во Франции воевал. Хорошо, что Вержбицкий не знает, а то бы сам себе нос откусил от злости.

— Тогда куда?

— Так пойдем на пляж, тут который. Он ничем не хуже тамошнего. Да и течение поспокойнее, чем там.

И они отправились на небольшой пляж, расположенный в десяти минутах ходьбы от драмтеатра. Вечерело, стояла теплынь. Люди купались, загорали в лучах предзакатного солнца. Маруся легко скинула с себя юбку и блузку с воланами, небрежно бросила их на песок, сверху накрыла чайными розами и буденовкой, осталась в купальнике, ведь они же с самоделами заранее намеревались купаться. Решительно направилась к реке:

— За мной, спаситель Парижа!

Павел, раздевшись, явил себя миру в красноармейских трусах по колено и поспешил за той, в кого уже тоже был по уши. Течение здесь и впрямь оказалось спокойнее, чем