Смерти смотрели в лицо - Виктор Васильевич Шутов

— Я — Иван. Иван Гаврилович.

— Фу, дьявол. Теперь совсем не буду называть по имени.

Под вечер следующего дня от Цуркановой пришла связная с тревожной вестью. Софья Яковлевна случайно услыхала разговор на базаре. Кто-то назвал имя Батулы, мол, появился на поселке. Он-де родной брат Принцевской.

— Тебе нужно бежать,— сказал обеспокоенный Михаил Лукьянович.— Заберут.

— Куда же я убегу ночью? — спокойно спросил Батула.— К Тине не доберусь — патруль задержит.

Он стал ходить по кухне. Через минуту остановился. Попробовал, не прогибаются ли под ногами доски пола. То же самое сделал в столовой.

Принцевский вскочил со стула.

— Послушай, а если яму под полом вырыть? — предложил он.

Всю ночь не смыкали глаз Батула и Принцевский. Подняли в спальне две половицы — впору влезть боком. Ножами стали рыть яму. Землю выносили во двор и бросали в уборную. Доски распилили неровно — одну длиннее, другую — короче. Изнутри прибили скобу. Когда Батула залез в убежище и заложил в скобу брус, поднят половицы было невозможно.

К счастью, полицейские в дом не пришли. Но другая беда подстерегала семью Принцевских — надвигался голод. Александра Федотовна собрала вещи, на какие можно еще было что-то выменять, и муж отправился в дальнюю дорогу по селам.

О решении, принятом на совещании, Доронцов сказал Мельникову, а потом предложил:

— Давай познакомлю тебя с Иваном Гавриловичем.

— Не стоит. Меня знать ты должен один.

— Хорошо,— согласился Доронцов.— Я думаю, что не мешало бы твою квартиру сделать явочной. По все статьям подходит.

— А если открыть портняжную мастерскую? — спросил Мельников.— Может, через нее к немцам дорожку протопчем?

— Было бы здорово!

— Думаю, подполью польза, и семья при деле будет У меня в доме хоть шаром покати. Я нигде не работаю. С моим сердцем в депо идти — верная гибель. Таня после больницы еле ходит...

Однажды после скудного обеда из двух картофели он сказал Татьяне Аристарховне:

— Так долго не протянешь.

— Давай перешьем мою сусликовую шубу на шапки,— проговорила жена.— За них и хлеб дадут.

Николай Семенович благодарным взглядом посмотрел на нее. Похудевшая, с большими кругами под глазами, она была для него теперь еще дороже. Какие муки перенесла в больнице! Немец убил неродившегося ребенка...

— А в чем ты будешь ходить, Танюша? — спроси он.— Такие морозы стоят.

— Ничего, как-нибудь обойдусь.

Мельников пошел к коменданту станции, и тот принял предложение сшить ему теплую шапку. Портной снимал мерку и вслушивался в приказания коменданта, которые тот давал адъютанту по приему воинского состава Николай Семенович еще юношей в империалистическую войну овладел немецким языком.

Шапку-ушанку пошили за один вечер. Мельников; пришел с ней в приемную коменданта. Там толпились офицеры, говорили о холодах, об отступлении под Москвой. Николай Семенович сидел безучастный к разговору.

Наконец появился заказчик, взял шапку, надел и сказал:

— Карошо. Что русский хочет за нее?

— Я бы хотел получить хлеб,— ответил портной.

Немец засмеялся, хлопнул перчатками по ладони и скрылся в кабинете. Вышел и протянул небольшую луковицу. Мельников растерялся и не двинулся с места. Тяжело опущенные руки сжал в кулаки.

— Дай ему хлеб. Нам тоже нужны шапки,— сказал кто-то по-немецки.

— Не жадничай,— поддержал другой.

Шеф обвел взглядом присутствующих, направился в кабинет и вынес буханку хлеба, завернутую в целлофан.

Только дома Николай Семенович успокоился.

— Ничего, Танюша, перетерпим и такие унижения от паразитов. Но они узнают, на что способны русские Иваны.

Целыми днями он кроил и шил шапки для офицеров. Они платили хлебом и консервами. Передавали другим, что господин Мельник хороший портной. А он прислушивался к разговорам оккупантов. Узнавал положение на фронтах, настроение врага.

В один из вечеров, когда все собрались за столом, он сказал:

— Сегодня я принес важные новости, и мы расскажем о них всем!

— Мы будем писать листовки? — спросила удивленная Тоня.

— За этим я и собрал вас.

Они сообща составили текст. Рассказала о победе Красной Армии под Москвой, об освобождении Ростова, призвали людей помогать советским бойцам, попавшим в плен. В доме остался рулон бумаги, приготовленный для выкроек. Его разрезали на небольшие листки, на всю ночь размножали прокламацию. Писали о пленных, а перед глазами стоял лагерь смерти на Стандарте. Голодные, раздетые и обмороженные, люди находились под открытым небом, умирали.

На другой день девушки расклеили листовки на столах, оставили на базаре.

Прокламации попали к железнодорожникам. Опытный машинист Идрис Мухамедхан, невысокого роста молчаливый и осторожный татарин, листовку прочел наедине. На душе у него посветлело. Побольше бы таких сообщений об успехах Красной Армии. Всем миром навалиться — беда легче станет. Он подумал о Качанове. Тот похвалил его, когда узнал, что Идрис «потушил» паровоз. Но что можно сделать еще? Над тобой, как шайтан, стоит немец с автоматом. В будке не повернешься. Надо Андрея Владимировича держаться. Он подскажет, что делать.

В середине января на станцию Сталино стали прибывать войска. Их на машинах намечали перебросить к Ростову. Фронт нуждался в срочном подкреплении. Но после мокрого снега и оттепели дороги развезло. Решили сформировать воинский эшелон. Колея из Ясиноватой на Харцызск еще не была восстановлена, поэтому пред стояло ехать через Макеевку и Мишино. Машинист этого профиля не знали.

— А ехать нужно,— сказал Качанов Мухамедхану. И... — он не договорил, резко повернул книзу свою ладонь. Идрис понял: опрокинуть.

— Назначай кочегаром,— ответил он.— И по нашей и по немецкой инструкции кочегар ни за что не отвечает.

Андрей Владимирович представил бригады двух локомотивов на утверждение дежурному станции. Немец вызвал к себе Максимова и через переводчика приказал:

— Поведешь эшелон. Нужно быстро.

— А с чем?

— Войска!

Максимов побледнел. Ни слова не говоря, покинул дежурку. На путях стоял эшелон. Пятьдесят три