Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров

Вероятно, то, что творилось во мне, было просто непостижимо для такого ясного и гармоничного человека.

Или она так поверила в меня во время случайного выступления на уроке, что ни о чем не тревожилась? Ведь есть люди, и они нередки, которые, поверив, навсегда теряют дар сомнения.

Или от растерянности и смущения при редких встречах с учительницей я невольно придавал лицу такое спокойное и уверенное, даже, может быть, самодовольное выражение, вкладывая в это мимическое чудо всю волю и силы, необходимые для другого?..

Слушая краешком уха отрывки, с гневным пафосом читаемые свидетелями, я ощущал бессильную жалость к подзащитному.

В такие минуты я забирался в подвал или в пустоту школьного сада, мне казалось, что мы — я и мой подзащитный — тут одни, казалось, что вообще мы с ним одни на свете.

Я тогда очень ясно представлял себе его изможденное лицо, глаза, смотрящие с последней надеждой, которую я не мог оправдать.

Мне казалось, что мой подзащитный — живой человек, а я совершаю предательство, необъяснимое и не могущее быть прощенным. Он — друг, с которым можно было бы пройти через всю жизнь, до старости. Но через четыре, — нет, через три, два дня я по своей вине потеряю дарованного судьбой единственного друга.

…В раннем детстве у меня были свои гномики, маленькие человечки.

Чаще всего они мудрые, добрые, но не всегда. Добрые выплывают из предутренних снов, неслышно спускаясь на твою подушку. Злые находят момент, когда ты один, и выползают из коридора, из темного угла, из-за шкафа, из-за спины.

Если ты взглянешь на злого гнома, карлу, бесстрашно открытыми глазами, ничего не случится: карла отступит в темный угол, исчезнет в нем.

А если ты испугаешься?

Мой первый карла появился, когда мне было пять или шесть лет.

Он был очень злой.

Тогда, в Петрограде, у меня и старшего брата Шурки была детская — маленькая, узкая комната. Кровати наши стояли у стен, изголовьями к окну. Рядом с кроватями стояло по стулу: мой — гнутый, венский, а у брата нечто вроде черного деревянного кресла с жестким сиденьем. Я укладывался раньше брата и, сморенный усталостью, швырял как попало одежду — штаны, рубашку, куртку.

Однажды я проснулся среди ночи, с этого все началось. Комната была наполнена тьмой, прореженной серовато-желтым светом луны и фонарей. По потолку гнались друг за другом, сбегались и разбегались тени.

Совсем рядом — протяни руку и достанешь — в серой тьме, только он один совершенно неподвижный, стоял квадратный человек.

Немного он напоминал оловянного солдатика и еще — часового на посту: каблуки вместе, носки врозь. Руки висели вдоль туловища. Плечи были широкие и сутулые. И хотя у него не было головы, только плечи, он — это и было самым страшным — смотрел в упор, следил за мной, выслеживал.

Если бы я не спал, то сообразил бы, что это так развесил на кресле гимназическую форму и так поставил ботинки Шурка — самый педантичный и аккуратный мальчишка на земле.

Но я почти спал. А когда проснулся, похолодевший от ужаса, — карла уже не существовал.

Столько таких уродливых карл по вине несчастных обстоятельств вползают в воображение, а потом в настоящую жизнь, из которой их и не выгонишь; воображаемое меньше всего боится разума, а убитое — оно возникает вновь.

Я проснулся и разобрался, что это Шуркина форма и его ботинки — каблуками внутрь и носками врозь, — но уже не мог забыть, что при всем том сейчас, ночью, — это человечек.

И он имеет власть надо мной — человечек без головы.

Сонный, я сполз с постели, добрался до кресла, сбросил одежду брата на пол, отчего безголовое наваждение исчезло.

Мудрый поступок, достойный Дон Кихота, тогда мне еще неизвестного. Я и сейчас помню радостное ощущение избавления от опасности, когда увидел врага — поверженного и разъятого на части, жалкого.

И сейчас, разумом взрослого, я понимаю, что победить врага воображаемого часто не менее важно, чем настоящего, во плоти.

Сколько раз воображаемые люди управляли миром по воображаемым законам и уродовали, обесчеловечивали мир плахами, гильотинами, электрическими стульями, душегубками, лагерями — совсем не воображаемыми. Ведь и ветряная мельница, на которую бросился Дон Кихот, реально — голодом — убивала бедняков, отбирая в пользу сеньора, государства и церкви половину помола.

Победив — тогда, мальчиком, — я уже знал, что карла существует. И он обязательно воскреснет. Знал, что в темноте он срастется, все его части соединятся, как у драконов прирастают отрубленные головы.

Наутро, перед уходом в гимназию, Шурка, обычно добрый и справедливый, задал мне трепку. Ему, более взрослому, да еще склонному к рациональному мышлению — в будущем он стал инженером, — я не мог ничего рассказать о человеке без головы и о ночном сражении.

На следующую ночь все повторилось, и утро принесло новую трепку, более жестокую.

Квадратный человек еженощно возникал рядом со мной, пока мы жили в Петрограде; в Бродицах он почти забылся, а в Москве, в коммуне, в дни перед судом, появился снова.

Чтобы существовать, ему нужно было, чтобы его боялись.

У него был непонятный, пронзительный голос: скрип половиц, звучавший, когда в Петрограде я подбирался к креслу с гимназической формой брата. Скрип несколько испуганный, но больше — угрожающий.

И в коммуне, когда я, как потерянный, слонялся по коридорам, квадратный человек вновь родился из скрипа половиц, он крался за мной не отставая.

Казалось, что именно карла, человек без головы, — а вовсе не Фунт и не Келлер — угрожает моему подзащитному. Может быть, именно карла своим сердитым скрипением и заставил меня в конце концов опомниться.

Но поздно, наступал канун суда.

Утром этого дня мне наконец пришло в голову, что если я никогда и ни за что не решусь признаться во всем Ольге Спиридоновне, то есть другой выход — купить книгу. За день, ночь и завтрашнее утро я ее успею прочесть и выпутаюсь из беды.

Но у меня не было денег, сорока или пятидесяти миллионов, а примерно столько стоила книга в те годы инфляции.

Все-таки я нашел в себе силы для последней отчаянной попытки спастись — я оделся и выбежал из коммуны.

День был морозный, небо ясное, чуть розоватое от не совсем погасшего восхода. Я побежал мимо Василия Кесарийского и белокаменного храма Христа Спасителя.

…На том месте, где был храм, теперь бассейн. Зимой над теплой водой, все застилая, клубится пар, едко пахнущий хлором.