Камни падают в море - Александр Николаевич Туницкий

Старший лейтенант чуть-чуть приподнялся, разминая затекшие ноги. Вода хлюпнула в сапогах, гимнастерка и брюки тоже были мокрыми.

Он припомнил, что в кармане у него лежит жестяная банка с табаком, курительной бумагой и спичками. Сразу же неудержимо захотелось курить, но курить было нельзя. Два года назад, когда его призвали в армию и он на вокзале прощался с Шурой, она сказала ему: «Неужели даже сейчас ты не можешь не курить?» Он послушался тогда, бросил папиросу, а Шура прильнула к нему. «Как давно все это было, давно и словно бы совсем в иной жизни».

Любит ли она его? Наверное, любит. Конечно, любит, иначе не решилась бы на тот шаг, который сделала. Но чего-то им обоим недоставало. Иногда ему было очень хорошо с ней, а бывали дни, когда хотелось прервать свидание, уйти. Может быть, для того чтобы осознать свою любовь, целиком отдаться ей и ничего нового в жизни не ждать, надо хорошо знать жизнь, найти в ней свое место, точно соразмерить свои силы и возможности. Да, да, тогда ни он, ни Шура совсем не знали жизни. Они были совсем как телята, наивные и резвые. Из-за резвости они делали много глупостей. А бывают совсем другие чувства…

Недавно под вечер к штабу батальона пришли старик и старуха. Они были похожи на картинку из очень старой книги: оба седые и дряхлые, старик — в белой неподпоясанной рубахе, портах, онучах и лаптях, старуха — в длинной, белой, с голубыми крапинками кофте и тоже в лаптях. Они держались за руки, за плечами у них были котомки. Оба чистые, опрятные, с морщинистыми лицами. Одежда и вид старика и старухи говорили о том, что прибрели они к линии фронта из глухой деревни. Кто-то провел их через минные поля. Кто-то кормил и поил, кто-то растолковывал дорогу, кто-то пускал на ночь под крышу.

Командир батальона, капитан Гончаренко, предупрежденный, по-видимому, по телефону, вышел им навстречу.

— Что вам, дорогие? — спросил он неожиданно взволнованным голосом.

Было жарко, стариков разморило, и они едва держались на ногах. Чьи-то руки подкатили в холодок, в заросли ольшаника, бревно. Их усадили.

— Водицы бы испить… Старуха притомилась, — робко попросил старик, очевидно смущаясь своей слабости и дряхлости. Говорил он глухо, шамкая.

Они выпили котелок студеной воды и после этого заговорили, перебивая друг друга:

— Сынок у нас Васька… Терентьевы — фамилия наша… В пехоте он служит… В сорок первом году, в сентябре, в солдаты его забрали… И весточки нету и нету… В прошлом году, слышь, письмо нам отписал… И с той поры в неизвестности мы… Стар я стал, восьмое, гляди, десятилетие пошло, смерть скорую чую, ну и говорю старухе, она-то у меня помоложе… Разыщем, мол, Васю нашего, в очи его светлые глянем… Один он у нас, запоздалый… В зрелых годах счастье-то, выходит, привалило… Старухе-то я говорю: лапоточки, мол, наденем, чтоб без тяжести на ногах… Гостинца нашего деревенского сынку-то…

— Издалека вы? — спросил Гончаренко.

— Да верст, почитай, сто сорок, а может, и боле… Кто ж его знает… Из деревни Перхушино мы…

Солдаты и командиры толпились вокруг бревна, жарко дышали в затылок друг другу, рассматривали стариков, вздыхали, хмурились. И никто не решился сказать им, что бесполезно, не зная адреса, искать пехотинца Василия Терентьева на фронте, протянувшемся от Баренцева до Черного моря, что не хватит им на поиски остатка жизни и что лучше бы сидеть им на месте, в своей деревне да ждать вестей от сына. Им обещали, на всякий случай, выяснить в соседних частях, разузнать, завели в землянку, накормили и уложили отдыхать.

Ранним утром Гончаренко сказал, что пехотинца Василия Терентьева не нашли и предложил старикам подкинуть их с попутной машиной поближе к дому. Но старики отказались.

Все, кто был не на посту и кто мог оторваться от дел, высыпали провожать их.

Взявшись за руки, сгорбленные, трогательные до слез, они тихо побрели по поросшей травой, заброшенной дороге.

Командир батальона приказал не беспокоить гитлеровцев, чтобы не навлечь ответного огня.

От двух этих стариков, которые взволновали Уварова, мысли снова вернулись к его отношениям с Шурой. Как наивны они оба были, как молоды! Их влекло друг к другу, но любить они еще не умели. Чтобы любить, надо забывать себя, жертвовать, жить для другого человека. Нет, это было совсем иное…

Уваров в третий раз раздвинул камыши и окинул взглядом лужайку. Кухни стояли с откинутыми крышками, под ними, закутавшись в накидки, сидели три солдата. Один из них что-то рассказывал, два других с удивленными и будто бы испуганными лицами внимательно его слушали. В стороне, на склоне балки, минометчики рыли огневые позиции. Все по-прежнему.

…А, может быть, для того чтобы понять что-то важное, надо связать в одно все то, о чем раздумывал Уваров? И то, что в батальоне часто не ладилось со снабжением и во всем нередко виноват оказывался он, Уваров, и эти путаные, неясные отношения с Шурой, и многое другое. Человек, один и тот же человек может быть и хорошим и плохим. Условия — вот от чего очень часто все зависит. Наверное, и Шура его не то любит, не то не любит, потому что он сам никогда не показывал ей большой, настоящей любви. Наверное, у тех стариков Терентьевых был хороший, ласковый сын, и поэтому не могли они умереть, не глянув последний раз в его глаза. Если бы он был не таким, они бы, наверное, все равно бы любили и ждали его. Но не так. И не пошли бы разыскивать его. Наверное, и он, Уваров, был бы намного лучшим командиром, если бы он не только давал подчиненным правильные грамотные приказания, но сам почаще бы показывал себя, подавал бы каждодневно, как это говорят военные люди, личные примеры.

И, решив эту несложную задачу, Уваров поудобнее улегся и, положив голову на согнутой в локте руке, стал смотреть в небо. Он больше ни о чем не думал — смотрел, слегка сощурившись, на облака, вдыхал болотистый воздух, прислушивался, как едва слышно шепчут слова старой вечной песни камыши.

В сгустившейся темноте Уваров стал выбираться из болота. Ногой он прижимал камыши, ступал, потом очень медленно переносил ногу вперед. Выбрался из болота, прошел мимо кухонь. Он уже был совсем близко от берега реки, когда его окликнули из темноты. Он остановился,