Камни падают в море - Александр Николаевич Туницкий

Уваров вместе с разведчиками побежал вниз по склону балки. Их перегнала другая группа, кинувшаяся на огневую позицию минометчиков. Старшему лейтенанту казалось, что он очень хорошо запомнил местность, и все же на дне балки он заметался, не видя кухонь. Потом сообразил, где они должны находиться, и разглядел их. Кто-то поднялся ему навстречу, кто именно — Уваров не увидел. По позе выступившей из темноты фигуры он определил врага и выстрелил несколько раз из пистолета. В ответ полоснула автоматная очередь. Трассирующие пули пролетели рядом с его лицом. Опередивший Уварова разведчик взмахнул над головой автоматом. Темная фигура куда-то провалилась… Через минуту Уваров был у кухонь и, обернувшись, кричал: «Помогай! Давай! Давай!» Потом, когда выбрались из балки, он вместе с разведчиками впрягал лошадей, хлестал их вожжами и бежал, спотыкаясь о кочки, проваливаясь в неприметные днем ямы.

* * *

После рассвета похолодало и над рекой поднялся плотный туман. Сквозь него, как сквозь закопченное стекло, можно было, не жмурясь, смотреть на восходящее над горизонтом солнце.

Уваров, доставив кухни в хозяйственный взвод, не остывший еще после удачной операции, возбужденный, возвращался в штаб. На переднем крае шел бой: стучали пулеметы, то густела, то отдалялась минометная трескотня, снаряды то и дело рвались в поле, в развалинах деревни, на берегу неширокой полноводной речки. Внезапный огневой налет повалил Уварова в какую-то канаву.

Поднявшись с земли, он увидел, что в том месте, где в отступивший от воды крутой берег были врыты штабные землянки, расходится клочковатый дым. Сквозь дым виднелось пламя. Уваров заторопился.

Несколько солдат из комендантского отделения суетливо растаскивали бревна. Прямое попадание! Уваров почувствовал, будто чем-то острым заскребло грудь. Сколько же испытаний может выпасть на долю человека за какие-нибудь сутки! От его радостного, праздничного настроения не осталось и следа. Уваров кинулся на помощь солдатам. Когда он подбегал, из обломков вынимали командира батальона Гончаренко. Его заместителя Балина вынес на руках сам Уваров. Балин уже не дышал. Гончаренко тяжело хрипел. Один из солдат быстро перевязал ему голову и грудь.

Краснощекий сержант-связист поставил на опаленное бревно два телефонных аппарата и, весь потный, с вымазанным углем лицом, рукой придерживая трясущуюся нижнюю челюсть, дул в трубку и озлобленно кричал, вызывая подразделения. Потом он замолчал и стал напряженно вслушиваться.

— Товарищ лейтенант, с НП… Немец к воде подошел, бревна подтаскивают… Говорят: не иначе — переправу готовит, — срывающимся голосом доложил он.

Уваров растерянно смотрел то на лежащих неподалеку друг от друга Гончаренко и Балина, то на телефонную трубку, то на берег реки, где гитлеровцы готовились к переправе. Если не сорвать переправу, противник может отрезать наступающие подразделения. Это было бы самым страшным из всего, что выпало батальону за эти трудные сутки. Допустить переправу — значит погибнуть всем.

Кроме него, Уварова, офицеров в штабе не было, все находились в наступающих подразделениях. Надо принимать решение и отражать удар с фланга, надо взвалить на свои плечи ответственность за жизнь сотен людей.

Прежде всего успокоиться! Во что бы то ни стало успокоиться. Не думать ни о чем, кроме главного!

— С кем есть связь? — вынимая из кармана коробку с табаком и унимая дрожь в пальцах, спросил Уваров краснощекого сержанта.

— С автоматчиками есть… С Белоусом тоже есть.

Решение нашлось.

— Чернец, бегом за санитарной двуколкой… Белоус, — закричал он в трубку, — станковый пулемет перебросить туда, где мазанка… Да, да, хотят переправиться, торопись… Смирнов, Смирнов, слышишь меня? Взвод автоматчиков — на берег, севернее мазанки. Что делать? В землю пусть зарываются, готовятся встречать гостей… Каких гостей? Фашистов — вот каких… Я говорю, Уваров. Да, да, немедленно выполняй, — весь преображенный взятой на себя ответственностью, в тревожном боевом азарте кричал Уваров.

Сержант-связист робко тронул его за плечо. Он смотрел не на него, а в сторону.

— Что?

— Капитан…

Уваров перевел взгляд. Весь перевязанный бинтами, Гончаренко неподвижно лежал на разостланной шинели. Лицо его было не по-живому призрачно-белым. Приоткрытыми глазами он смотрел на Уварова.

Лейтенант сорвался с места, подбежал, стал рядом на колени, наклонился.

— Так, так, — прохрипел Гончаренко. И, словно бы успокоившийся за судьбу батальона, снова закрыл глаза.

Обеззвученно и монотонно долбили землю снаряды и мины. Пахло порохом, гарью и полевыми травами. Утро разгорелось. Трудное боевое утро.

ГОЛУБЫЕ ГЛАЗА

Красивые, строгие мелодии сменяли одна другую. Потом скрипач ушел со сцены, вместо него появилась певица в длинном черном платье.

Казалось, все в поселковом клубе было таким же, как месяц, два месяца и год назад. Только люди — рабочие с золотого прииска, колхозники, школьники — то и дело озабоченно шептались, да в кармане у него, Константина Волкова, как и у многих других парней, лежало извещение, где предлагалось завтра в семь часов утра явиться в военкомат.

Временами Костя переставал слушать музыку и, забывшись, смотрел на Танины волосы, на ее полную белую шею и маленькие уши. Совсем недавно стала Таня носить бирюзовые серьги, их подарила ей бабушка. Серьги очень шли Тане. Таня чувствовала на себе его взгляд, закусывала нижнюю губу и ласково ударяла Костю по руке. А потом ее лицо становилось грустным, брови сходились, темные ресницы опускались, и Костя догадывался: Таня думает о том же, о чем думали, не могли не думать все в зале: о войне, которая началась две недели назад. Думала она и о том, что он, Костя, призван в армию.

Концерт окончился, и Костя вместе с Таней вышли на улицу поселка. Они шли вдоль темных домов, и каблучки Таниных туфель стучали по утрамбованной, каменистой земле.

Около дома, где жила Таня, остановились.

Костя тихо сказал:

— Стало быть, жди, Таня… А если кто полюбится, так прямо и напиши, чтоб, значит, знал… Ну, а в случае весть придет, тогда…

— Молчи! — оборвала его Таня.

Рукой Таня оперлась о косяк двери, отвернулась. Лица ее не было видно, и Костя пожалел, что сейчас не день, не сможет он в последний раз глянуть в голубые, чистые Танины глаза.

В темноте громоздились дома, деревья в садах чуть слышно шумели листвой, вдали, за речкой, на горе, женский голос пел старую сибирскую песню.

На Тане было белое шелковое платье, вся она казалась легкой, и незнакомым — прерывистым, низким — сделался голос девушки.

— Не могу я так уйти… Понимаешь?.. Не могу, чтоб ты чужим остался… Буду тебе женой…

— А мать? — одними губами спросил Волков.

— А, пускай!.. Не могу