О любви побеждающей - Елена Викторовна Кононенко

мной. Передайте мне печенье, — улыбаясь, попросила Лиза Манаева, когда пили все вместе прощальный чай в школьной столовой. А Олег или Борис, кто-то из них, извлек из кармана портсигар и торжественно предложил:

— Закурим, Николай Иванович?

И все же Баратов видел в этом юноше мальчишку с бородавками на руках (у Олега всегда были бородавки), а в этой девушке, облаченной в длинное платье, — длинноногую девчушку в короткой сатиновой юбке…

«Дорогие мои, — думал учитель, ворочаясь под полушубком в темной землянке, — дорогие мои, где-то вы? Помните ли меня?

А как искрились глаза учеников, когда он объявил им, что уходит добровольцем на фронт! Какие сердечные и восторженные слова говорили они ему на прощанье! Это были незабываемые минуты. Баратов тоже говорил тогда что-то хорошее и возвышенное. И только Митя Тихонравов — ах, уж этот Митя Тихонравов! — нарушил лирическую приподнятость этих секунд. Он ураганом влетел в коридор, где сумерничали учитель и старшеклассники, и закричал:

— Николай Иванович! Вы записались добровольцем? Порядочек! — И все невольно расхохотались…

— Баратов, к командиру!

Голос товарища пробудил бойца-учителя от сладкого забытья.

…Выполнив опаснейшее боевое задание, Баратов под огнем противника полз «домой», вплотную прижавшись ко льду. И вдруг охнул, почувствовав невыносимую боль в ноге. Фашистская пуля тяжело ранила учителя. Он упал. Хотел ползти дальше и не мог… Немцы заметили его. Раскинулись цепочкой. «Сейчас… плен!» — в отчаянии подумал Баратов. И вдруг кто-то схватил и встряхнул его. Ему показалось, что это немец. Он гневно вскрикнул и, напрягая остатки сил, оттолкнул.

— Свой… не лягайся, — услышал он русский голос, — ложись ко мне на спину.

И кто-то потащил его на себе, перекатываясь по льду.

— Тяжелый ты… — снова услышал он голос, и этот голос показался ему знакомым. — Как мешок… и пулемет еще у тебя! Ну, да не помирать же тебе… Лежи ловчей, задушишь меня… Экий увалень! Пропаду я с тобой…

— Спасибо, товарищ, — виновато прошептал Баратов.

— Погоди радоваться, — грубовато ответил его спаситель, — окружают нас, сволочи… взять хотят! Постой-ка, я им сейчас покажу кой-что…

Боец стряхнул Баратова на лед и неожиданно скомандовал громким голосом:

— Рота, готовься к атаке! Рота, слушать команду! Пулемет, огонь!

И стал стрелять из баратовского пулемета.

Немцы остановились. Опешили. Хитрая выдумка красноармейца ввела их в заблуждение. Они, должно быть, подумали, что здесь прячутся превосходящие силы, и стали убегать…

— Порядочек! — услышал Баратов довольный голос своего спасителя и вскрикнул от изумления.

«Тихонравов?! Митя?! Не может быть!»

— Тихонравов? Ты?.. — пошептал учитель, приблизив лицо к лицу бойца.

Пухлые, как у девчонки, губы удивленно улыбнулись.

— А ты откуда мою фамилию знаешь?

— Тихонравов!.. Митя! Это я… Николай Иванович…

… Очнулся Баратов в полевом госпитале. Нога была забинтована.

— Где он? Где тот боец, что меня принес? — спросил он в большом волнении.

Санитар ответил:

— Ушел… Из другой части он, разведчик… Бедовый парень. Свалил тебя и говорит: «Порядочек!..» Поговорка у него, должно, такая… Руку перевязал и пошел.

— Ну да, ну да… «Порядочек» — это Митя, это он, понимаете. Где он? Где? — почти плача, повторял Баратов.

И снова потерял сознание. Бредил. А в бреду звал:

— Митя! Митенька…

СЫН

Весь завод знал об огромной, исключительной любви сталевара Василия Ивановича Горуна к сыну Ивану — плечистому, кареглазому летчику, как две капли воды похожему на отца в молодости. Ваня занимал особое место в жизни Василия Ивановича и его жены Татьяны Максимовны. Ваню ждали много лет. Детей не было. Горун страстно желал сына и был в обиде на судьбу. Когда Татьяна Максимовна родила крепкого, ладного, как гриб-боровик, мальчонку, это событие переживал весь завод. Друзья-сталевары поздравляли Василия Ивановича. Горун носился по поселку, сам не свой от радости. Наконец, Татьяну Максимовну выписали из родильного дома. Горун сам нес сына, на своих широких, темных ладонях. Нес, как драгоценность. Это было в дни, когда отцветали тополя. На голубое одеяло сына падали пушинки. Горун останавливался и бережно сдувал с одеяла эти пушинки. И улыбался, празднично, гордо. Татьяна Максимовна тоже улыбалась. Она даже помолодела и похорошела. Два раза старик назвал ее Таней, как в первые годы женитьбы. Металлурга смотрели на счастливую пару, снимали шапки, кланялись.

Так родился Иван. В семье любили его без памяти. На заводе уж давно привыкли к тому, что сталевар Горун делился всеми событиями в жизни сына. Ваня научился читать. Ваня записался в пионеры. Ваня летчик. Об этом знали все друзья Горуна и радовались вместе с ним.

Письма Ивана Горуна с фронта Василий Иванович читал вслух. Сын писал редко и скупо, но слова были крепкие, веселые, горячие, как он сам.

«Здравствуйте, дорогие! Пишет вам ваш сынище-летчик Ваня Горун. Бьем гитлеровскую сволочь и в хвост и в гриву. Враг хитер, да ведь и мы сами с усами. Мамаша! У меня к вам просьба — вы знаете, какой я любитель огурчиков, вашего знаменитого засола — как снимете огурцы с огорода, засолите для меня особо кадушечку, которую я сам сделал. Победим Гитлера, вернусь — и выпьем с вами, папаша, под наш горуновский огурец, за наше счастье. Уговорились? А если в случае чего голову придется сложить на поле брани — помяните вы меня под этот самый огурчик: жил-был такой Ваня Горун, крепко насолил он немцам. Дорогие мои, как вы там? Здоровы ли? Папаша, мы, летчики, на вас, сталеваров, надеемся, как на крепкую стену…»

Татьяна Максимовна, конечно, плакала и сердилась, слушая строки: «а если голову придется сложить», но Василию Ивановичу все нравилось в письмах сына, даже и такие жестокие слова.

— Узнаю коней ретивых, — говорил он, бурно волнуясь. — Эх, Ваня, надежда моя! Горун! Мать, мать, да утри ты нос, старая. Не срами сына. Сын-то у тебя какой орел! Мать, огурцы будешь солить — непременно засоли в Ванькину посуду. Да сохранилась ли его кадушка?

Татьяна Максимовна принесла из чулана круглую деревянную кадушку, на крышке которой было вырезано косолапо детским перочинным ножом — «Ваня Горун».

И смотрели на кадушку, как да живую.

*

…Когда на завод пришла весть о смерти Ивана, все взволновались. В завкоме на столе лежало извещение — маленькая бумажка, в которой было сказано, что летчик Иван Горун погиб геройской смертью ни своем боевом посту… Бумажка пришла еще утром, но до сих пор так и не отдали ее Василию Ивановичу. Это было такое горе, к которому даже прикоснуться страшно, и никто не знал, как лучше сделать. Сначала решили, что женщины подготовят мать, скажут ей, а она — Горуну. Потом