Камни падают в море - Александр Николаевич Туницкий

уж так припомнилось ему, или потому, что спать ложиться было еще рано и надо было чем-то заполнить время, стал рассказывать о человеке, погибшем в одиночестве. Петрович именно так и выразился: «в одиночестве погиб», и нам стало ясно, что более страшной гибели, по его мнению, не существует.

На столе гудел самовар, мы пили чай и слушали. Петрович хорошо помнил этого человека — матроса Дымченко, видимо, много слышал о его судьбе. Ему было жаль матроса, и вместе с тем он решительно осуждал его. А когда Петрович замолчал, мы стали говорить о том, что так часто бывает в жизни: один неправильный поступок, и человек расплачивается за него очень дорогой ценой. Жизнью иногда расплачивается.

Наутро мы простились с Петровичем. До вечернего автобуса было много времени, и мы еще раз побродили по старой генуэзской крепости. Потом направились к центру города и увидели братскую могилу, о которой рассказывал Петрович, — мраморный памятник, окруженный зеленью. Мы смотрели на памятник и думали о том, что Дымченко был сильным человеком и поэтому он сумел заслужить прощение. Заслужить после смерти. У другого на его месте могла бы быть совсем иная судьба. И кто знает, послушайся он капитана Переверзева, может быть, и освобождал бы Крым, и побывал бы в опаленном огнем Берлине, и жил бы сейчас. И мы мысленно согласились с Петровичем, что нет ничего страшнее гибели в одиночестве.

Около памятника мы встретили пожилую женщину, разговорились с ней, и она рассказала нам новые подробности о матросе Дымченко.

Успели мы побывать и на берегу моря, полежать на гальке, вслушиваясь в глухой и однообразный, как вечность, гул.

Вдали, на горе, виднелась древняя крепость, горячий воздух струился над морем, и казалось, что гора и крепость над ней то приподнимаются, то опускаются.

Я положил голову на руку, задумался. И не то в полудреме, не то наяву по-своему представил все, как было…

* * *

Летом сорок второго года по приказу командования советские войска эвакуировались из Крыма. Для их прикрытия в Севастополе и некоторых других пунктах были оставлены подразделения моряков и пехотинцев. Они должны были отбивать натиск фашистов до тех пор, пока последнее судно с нашими войсками не выйдет в море, а после этого разбиться на мелкие группы и следовать на восток, к Керчи, где их ожидали люди, которым было поручено переправить наших воинов на кавказское побережье.

После выполнения этого задания в одной группе сошлись капитан Переверзев, командир стрелкового батальона, худощавый, с болезненно-желтым лицом человек, матросы Павел Костенко и Андрей Дымченко, оба коренастые, мускулистые, ловкие, слегка курносые, широкобровые, похожие друг на друга, как родные братья, и Петрович, в те дни старший сержант, помощник командира стрелкового взвода. Все они были измучены многодневными боями, оглушены близкими разрывами снарядов, почернели от пороховых газов, а Переверзев, кроме того, и ранен осколком снаряда в грудь. На несколько дней группа остановилась в разрушенном селении, поджидая другую группу, которая задержалась около Севастополя.

Воины укрылись на узкой прогалине среди густого кустарника, покрывавшего склон невысокой длинной горы. Кустарник был густой, колючий. Гитлеровцы никак не могли сюда забрести.

Позади остались опаленные склоны Сапун-горы, дым и копоть, танковые атаки, свист мин, завывание пикирующих бомбардировщиков. Эти люди на небольшой срок вышли из боев, чтобы прийти в себя, чуточку передохнуть, подготовиться к новым боям. В селении жителей не было, они успели эвакуироваться, сохранился лишь запах человеческого жилья.

Разожгли небольшой бездымный костер, сварили концентраты. Собрали на брошенных огородах помидоры, огурцы, лук, нашли немного прошлогоднего миндаля и грецких орехов.

В кустах было тихо, неправдоподобно тихо. Лишь изредка наверху, по горной дороге, проезжали грузовые автомашины, слышался скрип повозок, раздавался лошадиный топот, и снова все надолго смолкало.

Жужжали пчелы. Юркие ящерицы мелькали на каменистой земле. От моря тянуло влажным, теплым ветром. В первый же день на прогалину откуда-то выползла черепаха. Она, по-видимому, была домашняя, прирученная к людям, потому и приползла на голоса. Для черепахи нарвали травы, в глиняный черепок налили воды.

Четыре дня провели Переверзев, Костенко, Дымченко и наш хозяин в разрушенном селении. Первое время они мало говорили. Слишком тяжело и тревожно было на душе. Возились с черепахой, рассматривали ее складчатое тельце, круглые птичьи глаза или лежали неподвижно, глядя в знойное белое небо, чистили оружие, совместно перевязывали грудь Переверзева, отсыпались, прислушивались к неотчетливому, как шорох, рокоту моря.

Первым заговорил Дымченко.

— Обтолчется все, как галька морская, — стал убеждать он товарищей. — И из Крыма и отовсюду прогоним их, — только так, в третьем лице, он именовал гитлеровцев.

Все уже успели узнать, что Дымченко вылежал два месяца в одном из севастопольских госпиталей и там полюбил медицинскую сестру Надю. Дымченко показал ее карточку. И все подолгу рассматривали белокурую, с большими настороженными глазами и тонкими губами девушку, хвалили ее и шутили. Дымченко был так переполнен своей любовью, так восторженно говорил о своей Наде, что товарищи немного завидовали красавцу моряку, невольно вспоминали тех, кто ждал их, и искренне желали ему скорее встретиться со своей Надей и никогда больше не расставаться.

— Ни много ни мало, а ровно месяц, тридцать дней, я к ней присматривался, покашивался на нее, а чтобы о чем-нибудь таком заговорить — сил не имел. С другими сестрами и байки рассказываю и другой раз такое ляпнешь, что засмущается, уйдет, а тут робость одолевала. Только о температуре и лекарствах речь вел, да и то раз пять в уме повторишь, прежде чем скажешь. Войдет в палату: и движения у нее какие-то особенные, плавные, что ли, и руки не такие, как у прочих, и голос… Смотришь на нее и думаешь: «Не такая ты, как все, и задумчивость у тебя какая-то своя, и взгляд какой-то свой, задушевный, что ли…» Как-то перед ужином входит она в палату, раненые-то все к тому времени сил набрались, в клубе картину смотрят, только в углу один земляк спит — я того земляка не в счет, сам себе говорю: «Или сейчас, или, будь ты проклят, выходит, трус ты наипоследнейший, Андрей Платонович…» Надя мне градусник подает, а я не беру, всякие вещи говорю, дескать, не падает у меня, сестрица Надя, температура, потому что сжигает меня любовь. Надя ничего, улыбается. Взял я ее руку, потянул к себе. Она, конечно, вырывается, выходит из палаты. Но только в дверях оглянулась да так посмотрела, что сказал я себе: «Нет счастливее тебя человека, Андрей Платонович, нет и не может быть». Так с пустяка, с шутки и началась наша любовь.