Кружилиха. Евдокия - Вера Федоровна Панова

Листопад встал, двинув креслом:

– Так дайте людей посильнее! Таких, чтобы меня чему-нибудь научили.

– Уздечкин – работник самоотверженный и честный, – убежденно сказал Рябухин.

– Партийная организация, – сказал Макаров, – не может рассматривать характеры и вкусы, это материал хрупкий и недостоверный. Но партийная организация может и должна уберечь товарища. Вам придется жить в мире с человеком, который волей рабочих поставлен на один участок с вами и который ничем себя не запятнал.

– Хорошо, – сказал Листопад с недобрым выражением глаз, – я буду жить с ним в мире.

– Парторг! – сказал Макаров, проводив Листопада взглядом. – У тебя, парторг, для работы с Листопадом глаза чересчур голубые!

– Когда я добивался снятия прежнего директора, – сказал Рябухин шутливо, – никто не замечал, что у меня чересчур голубые глаза.

– Для Листопада, для Листопада ты мягок. На такого нужен парторг кремень. Ты его любишь – вот и пристрастен.

– Он с талантом человек, – сказал Рябухин. – Вы хорошо помните Евангелие? – Макаров взглянул с удивлением; Рябухин засмеялся. – Я когда-то, парнишкой, знал наизусть: изучал в целях антирелигиозной пропаганды. С митрополитами спорил на диспутах – так, чтобы они своими цитатами не застигли врасплох… Да, так вот: там есть замечательная притча о талантах…

– Помню, – сказал Макаров.

– Там о человеке, который зарыл в землю свой талант, сказано: «Лукавый раб и ленивый!» Как сказано, а? Придумайте слова такой же силы.

– «Лукавый раб и ленивый…» – повторил Макаров с удовольствием. Хорошо!

– Листопад не зарыл свой талант. Он не раб, не ленивый и не лукавый. Горит и не сгорает.

– Талантливые люди у нас на каждом шагу, – сказал Макаров. – И не ленятся, и не лукавят, и горят на работе не хуже твоего Листопада. Не в этом дело… А в том дело… – Макаров подумал, ему было трудно выразить свою мысль в точных словах. – Дело в том, что одни работают, жертвуя чем-то своим личным: долг выполняют… С радостью выполняют, с готовностью, с пониманием цели – а все-таки каждую минуту чувствует человек: я выполняю свой долг. А такие, как Листопад, ничем не жертвуют, они за собой и долга-то не числят, они о долге и не думают, они со своей работой слиты органически, чуть ли не физически. Ты понимаешь, успех дела – его личный успех, провал дела – его личный провал, и не из соображений карьеры, а потому, что ему вне его работы и жизни нет. Ты понимаешь: для других пятилетний план завода, а для него – пятилетие его собственной жизни, его судьба, его кровный интерес; тут вся его цель, и страсть, и масштабы его, и азарт, и размах – что хочешь.

– Таких тоже уже много, – сказал Рябухин задумчиво.

– Много, – подтвердил Макаров, вставая и прибирая бумаги на столе. – Да не всякому, видите ли, дан простор по его темпераменту. – Он опять перешел с интимного «ты» на официальное «вы». – А Листопаду есть где разгуляться.

Глава тринадцатая

Любовь

Главный конструктор был прав, когда сравнивал себя с Рафаэлем.

«Логически, – думала Нонна, – процесс творчества у художника должен протекать так же, как у конструктора машин». Особенно это применимо, казалось ей, к художникам слова.

Что бы Нонна ни делала, в основе основ должно было находиться ощущение внутренней необходимости. «Это семя, – думала Нонна, – из которого развивается и новая машина, и поэма, и вся живая жизнь на земле». Ощущение беспокоило, мешало думать о другом, искало выхода и удовлетворения. Утверждаясь и определяясь, оно становилось мыслью. Конструктор одевает свою мысль в металлические детали, поэт свою – одевает в слова. Детали сочетаются в узлы, слова – в строфы. Вот поставлена последняя гайка или последняя точка, творческая мысль материализовалась, стала вещью, вещь поступает к людям, в мир вещей, машина или поэма – это все равно: процесс творчества был одинаков.

«И как странно, – думала она, сжимая руки, – что схожими путями идет любовь».

Все началось с ощущения, внезапного и резкого, как укол: два человека вдруг взглянули друг другу в зрачки…

Сколько-то дней она носила в себе тревогу. Тревога мешала думать о другом, искала выхода.

Выход был один: видеть его.

Она его видела очень редко. Иногда он подходил к ней, они перебрасывались несколькими словами. Чаще не подходил.

Иногда она слышала его шаги в коридоре. Стремительные, мужественные – она их теперь отличала от всех других.

И она слышала, как все в ней настораживается и собирается и как горячо становится в груди, когда раздаются эти шаги или когда при ней произносят его имя.

Ни разу она не вышла из конструкторской навстречу его шагам: женская гордость, которая сильнее любви, запрещала ей это. Но она знала, что он хочет, чтобы она вышла. И она ликовала, все в ней дрожало от ликованья. Знала, что она с ним, как он с ней. Откуда она знала, кто ей сказал, что это творится такое…

Как это будет, когда без страха, без оглядки, не думая – можно или нельзя, мы заглянем друг другу в глаза? Что ты мне скажешь? Я скажу вот что; а что скажешь ты?..

Шаги замедлялись у дверей конструкторской, но он не входил. У мужчин тоже есть своя гордость. И потом – может быть, у него нет такой уверенности в их будущем, какая есть у нее?

Однажды он вошел. Конструкторы сидели со своими рейсшинами и логарифмическими линейками.

Он сказал:

– Добрый день, товарищи.

– Добрый день, – дружно ответили ему.

Он сделал два-три шага и остановился, держа в пальцах незакуренную папиросу. Нонна с трудом удержала улыбку.

– Ну, – сказал он, – как вам работается без Владимира Ипполитовича? Не скучаете?

Кое-кто засмеялся. Кто-то чиркнул спичкой и дал ему закурить. Нонна сидела у своего стола, не поворачивая головы. Он говорил о том, когда будут готовы чертежи для пилы горячей резки, и о погоде. Разговаривая, бегло взглянул на Нонну. Сказал, что скоро будут топить лучше. Остановился около модели РНП, которую видел двадцать раз. Подошел к копировщице:

– Что это у вас? – и долго смотрел в чертежи какого-то узла.

Все-таки делать ему тут было нечего, хоть он и старался приискать себе занятие. Поэтому посещение не затянулось. Он сказал:

– Ну, так, товарищи. Значит, все благополучно?

Его заверили, что все благополучно, и он ушел.

Конструктор, с которым он разговаривал о пиле и о погоде, сказал:

– Вы не скажете, зачем он приходил?

Нонна громко засмеялась, смехом давая выход своей радости. Ее не поддержали: директора любили и не считали возможным высмеивать его. Просто удивительно, до чего