Легион обреченных - Свен Хассель

Помимо боли я испытывал тревогу и одиночество. Хорошо, что рядом был Штеге.

Санитары отнесли нас в большое помещение, пол его был устелен соломой, на ней лежали раненые солдаты в грязных, рваных мундирах. Когда нас положили, Штеге взял меня за руку.

— Скверно, дружище? Вот увидишь, когда врач осмотрит тебя и сделает укол в руку, сразу полегчает. Нужно добиться, чтобы мы все время оставались вместе.

— Да, нам лучше ни в коем случае не разлучаться. Черт, как больно. Будто обдирают внутренности. А как твоя нога? Повреждена сильно?

— Слегка побаливает, — с вымученной улыбкой ответил Штеге. — Особенно в ступне. Но черт с ней, с ногой, ее можно отрезать. С раной в живот дело хуже.

Подошел врач с двумя санитарами, выписывающими под его диктовку карточки на каждого из раненых. Бросив равнодушный взгляд на бинты Штеге, он произнес:

— Снарядный осколок в левой ноге, транспорт шесть, непременно свежие бинты, три кубика противостолбнячного.

Врач наложил мне на живот свежую повязку.

— Снарядные осколки в левой ноге, правой ступне и в животе, транспорт один, три кубика противостолбнячного, два морфия сейчас и перед отправкой.

Я взял себя в руки и спросил, нельзя ли нам со Штеге оставаться вместе.

— Умрете вы здесь или в санитарном поезде, особого значения не имеет, — грубо ответил он. — Но раненые в живот отправляются транспортом номер один, а он отправится транспортом номер шесть. Тут я ничего поделать не могу.

И быстро пошел дальше, полы халата развевались. Думаю, врач не был ни черствым, ни грубым, просто устал. Ведавший отправкой фельдфебель, получив хорошую английскую трубку, наш табак и сигареты, пообещал, что постарается нам помочь. После укола я носился по волнам сна и проснулся, когда меня на носилках всовывали в санитарную машину. Там было четверо носилок, одни над другими. Штеге находился подо мной, стало быть, фельдфебель сдержал обещание.

Когда машина подскакивала или качалась, мы ударялись о носилки наверху, а самый верхний о крышу. Расстояние между носилками не превышало пятидесяти сантиметров, поэтому было душно. На верхних лежал артиллерист с перебитой тазовой костью; он кричал, кричал и просил нас позвонить, так как боялся, что истечет кровью до смерти. Штеге нажимал и нажимал кнопку звонка в кабину водителя, но ни он, ни его напарник не обращали на это внимания. Когда пришло время загружать нас в санитарный поезд, артиллерист был мертв. Санитары грубо положили его на землю и накрыли брезентом; затем принялись выгружать нас.

Санитарный поезд был одним из пресловутых «дополнительных» — бесконечная череда товарных вагонов с соломой на полу и сорока приблизительно классифицированными людьми в каждом. Поезд постоянно останавливался, трогался снова рывками, словно вагоны хотели растрясти на части. В нашем вагоне одиннадцать человек умерло. Я едва не сходил с ума от боли и жажды, но Штеге держал бутылку с водой вне моей досягаемости. Выпив воды, я бы умер.

Это путешествие тянулось три нескончаемых, ужасных дня и ночи; потом нас уложили рядами на платформе киевского вокзала, подстелив брезент, накрыв шинелями и сунув под голову всегдашние противогазные сумки. Мы пролежали на мокрой платформе целых полдня, и еще несколько человек умерло. Я смутно сознавал, что происходит вокруг. Штеге лежал рядом со мной, мы держались за руки, словно дети, а не закаленные, стойкие солдаты, привыкшие видеть, как люди умирают с дикими криками. Поздно вечером за нас взялись санитары и русские военнопленные, отвезли нас на санитарных машинах в тринадцатый полевой госпиталь, расположенный в пригороде Навило. Там нас сразу понесли в подвал дезинсектировать. Занимались этим русские пленные, и более добрых и искусных нянечек я не встречал. Если они невзначай причиняли нам боль и заставляли стонать, то так трогательно пугались, что только ради них мы крепились, старались всеми силами не выказывать боли. И сообща решили, что если б и дальше за нами ухаживали эти рослые, добродушные существа, мы бы горя не знали. Мы с благодарностью отдавали им все сигареты. Они побывали в траншеях подобно нам, и хотя были людьми другой национальности, хотя мы недавно стреляли друг в друга, поскольку власть имущие решили, что мы враги, между нами существовала симпатия, гораздо более сильная, чем любые решения властей; давно известно, что они никак не связаны с любой реальностью, способной интересовать рядовых солдат.

Я и еще четверо лежали в операционной, дожидались своей очереди, глядя на товарища по несчастью на столе под ярким светом. Над ним быстро работали четыре хирурга, ампутируя ступню. Отпилив, ее бросили в белое ведро, из которого уже торчала отпиленная по самое колено нога, а над краем возвышалась кровавая оконечность руки. У меня это вызвало тошноту, и я сблевал, точнее, силился сблевать, но вышло только чуточку крови и желчи.

Следующим пациентом стал парень со сломанным хребтом. Казалось, он был без сознания. Пожилой хирург с моноклем все время бранил других хирургов и санитаров, но казался мастером своего дела, работал быстро, без единого лишнего движения. Когда они провозились с парнем минут десять, пожилой сердито воскликнул:

— Но, черт возьми, этот тип мертв. Уберите его, несите следующего. И поживее.

Он подтолкнул одного из санитаров.

Не успев сообразить, что происходит, я оказался пристегнутым к операционному столу. Мне сделали уколы в руку и в живот. Один из хирургов похлопал меня по плечу.

— Крепись, приятель. Много времени это не займет, но, видимо, будет больно, потому что можем сделать только местную анестезию. Так что наберись мужества, и мы быстро залатаем тебя.

Вскоре после этого я почувствовал разрез на животе и услышал легкое позвякивание инструментов. В следующий миг показалось, что из меня вытаскивают все внутренности. Жгло и раздирало, будто раскаленными щипцами. Я не представлял, что может существовать такая боль. Орал я, как сумасшедший, глаза вылезали из орбит.

— Замолчи! — рявкнул пожилой хирург. — Мы еще толком не начали. Прибереги вопли до то времени, когда будет из-за чего вопить.

Когда это время настало, не знаю; знаю только, что когда они закончили, я побывал в таком мире мучений, куда попадают немногие. Я был разбит, раздавлен. Меня отвезли в палату, уложили на койку, сделали укол, и я заснул.

Первые две недели я почти не осознавал, что происходит вокруг меня и со мной; но силы медленно начали возвращаться. На соседней койке лежал летчик с сильными ожогами. Фамилия его была Цепп. Еще в палате было шестеро тяжелораненых, двое из них умерли через несколько дней. Я не знал, что со Штеге, и никто не мог мне сказать.

Через три недели после операции я был объявлен транспортабельным. Меня положили в настоящий санитарный поезд с настоящими койками и большими окнами, в которые можно было смотреть — правда, только тем, кто лежал на средних койках. Поскольку мне требовалось часто менять повязки, я получил одну из вожделенных средних. Надо мной лежал мой новый друг Цепп, бодрый дух которого мне очень помогал.