Огненное лето 41-го - Александр Авраменко

Прочие найденные в кабине вещи вроде зажигалки, опасной бритвы, и прочей мелочи, отдаём ребятам. Пора забирать патроны и ехать назад, в расположение. Да и пованивает здесь — мозги и кровь из разнесённой очередью головы аса забрызгали всю кабину. Противно…

Взбираемся наверх, потрошим патронные коробки. Небогато, но лучше, чем ничего. Выбираемся на свежий воздух и отдаём нашим подарки. Сваливаем ленты на пол кузова. Пора ехать назад…

Зато — бывает же! — из-под под груды обломков первого сбитого «сто одиннадцатого» вытаскиваем целых шесть лент. Сами не ожидали! Теперь и на пару вылетов хватит! Счастливые и довольные возвращаемся в полк, и я иду к Чебатурину. Надо сдать документы и карту. Майор сидит у приёмника в своей землянке и слушает радио. При моём появлении он оживляется:

— С чем пришёл, старший лейтенант?

— Да вот, за патронами ездили, товарищ майор. Там нашли…

Я выкладываю на стол планшет. «Особист» открывает сумку и начинает извлекать оттуда вещи. Карта сразу уходит отдельно, с ней поработают настоящие специалисты. Так, несколько писем. Это тоже по его части. Пачка сигарет. Майор вертит её в руках, по слогам читает: «жи-та-нес». «Житан», что ли по-нашему?

— Ого! Французские! Будешь?

Он открывает её и протягивает мне. Беру непривычную иностранную штуковину. Коричневая какая-то, но пахнет хорошо. Затем на столе появляется куча фотографий. Что ж, посмотрим на покойника.

Фашист оказывается молодым. Судя по внешнему виду, почти мой ровесник. На добротной коричневой бумаге, травленной сепией и с фигурными вырезами по краям, запечатлён истинный ариец. Высокий, белобрысый. Где-то на отдыхе, на фоне захваченных городов. Чебатурин неожиданно тычет пальцем в одну:

— Это Париж. Видишь, Эйфелева башня.

— Где? Вот это?

— Да.

Сзади немца возвышается высоченное решётчатое сооружение.

— Эту башню спроектировал и построил великий французский инженер Жан Эйфель. Ещё до Мировой войны.

— Здорово. И всё ещё стоит?

— Как видишь.

— Хороший ориентир.

Майор неожиданно смеётся:

— Тьфу на тебя! Всё тебе ориентиры, пеленги, приводы. Совсем лётчиком стал. Наверное, скоро и по земле в столовую да в сортир по азимуту ходить будешь…

Через несколько карточек улыбка сходит с его лица, да и у меня тоже. Это снято у нас на Родине. Горящие танки, разрушенные дома, убитые красноармейцы. А это что? Я не верю своим глазам, не может быть! Нет! Майор смотрит на моё лицо.

— Что с тобой? Эй, старшой, ты что?!

Я беру карточку и смотрю на запечатлённое на ней лицо, затем переворачиваю. Есть надпись, по-русски: «Моему любимому Георгу от любящей Екатерины. Помни меня». Моя бывшая невеста стала фашистской подстилкой! Как же я мог! Как не разглядел её гнилую сущность!

Сквозь шумящий в ушах гнев прорывается голос:

— Старший лейтенант Столяров! Что с вами?!

Непослушными от злости губами я выдавливаю из себя:

— Н-ничего, товарищ майор. Это я так. От злости. Вы посмотрите — это же русская. Вот надпись, видите?

Он смотрит на меня, затем на чернильные строки. Неожиданно щёлкает зажигалкой.

— Закуривай, старший лейтенант.

С минуту мы оба молчим, пыхтя трофейными сигаретами. Ничего табачок. Крепкий. Я чувствую, как меня отпускает.

— Знакомая?

— Бывшая невеста. Извините, товарищ майор, не разглядел затаившегося врага.

— Не мели чушь, Володя! Скажешь тоже… нет здесь твоей вины. Ни капли. Война, она брат такая… Словом, как проявитель фотографический работает. Выявляет натуру человеческую. Где какая гнильца в людях есть — наружу выносит. А если человек истинный — закаляет его характер. Так что… Жаль только, что кровью мы за это платим. Людской кровью…