Ангелы Суджи - Владимир Дмитриевич Пронский

С утра и почти до вечера бывая с отцом, он замечал его относительное спокойное состояние. О внуке старались не говорить, но вспоминать и думать о нём Фёдор Сергеевич не прекращал. Сергей это замечал по его внезапным моментам оцепенения, когда он мог ни с того ни сего замереть, и тогда сразу становилось понятным, о чём он думает в эту минуту и чем живёт все эти дни. Это подтвердил его внезапный и неожиданный вопрос:

‒ Скажи, сын, а могли бы вы стрелять друг в друга? ‒ спросил он, как-то присев на лавочке перед палисадником.

‒ Вполне. Воевали на одном направлении.

‒ А мог бы стрельнуть в него, зная, что он твой племянник?

‒ Пап, ну ты и вопросы задаёшь… Когда идёт бой, то некогда присматриваться к противнику и искать своих родственников. А вот если бы знал, что передо мной племянник, то и тогда не могу сказать ничего конкретного. Всё зависит от случая. До и нет такой вероятности издали узнать кого-то, даже если будешь приглядываться. Издали не приглядываются, а безжалостно стреляют друг в друга. А чтобы приглядеться, для этого надо сойтись лицом к лицу.

‒ Ну, к примеру, вы сошлись, он тебя окликнул… Стал бы?

‒ Прежде всего попросил опустить автомат.

‒ А если бы не опустил?

‒ Не опустил бы и имел явное намерение выстрелить в меня, то и я не растерялся бы. А как иначе. Ждать, когда он сам в тебя пулю всадит… И вообще, пап, вопросы твои детские, даже провокационные. Никто на фронте так не ведёт себя. Уж сколько таких случаев было, когда, например, брат с братом встречались. И что? Да ничего хорошего для одного из них не было. Обязательно кто-нибудь погибал. Это, пап, война. Я, знаешь, так же рассуждал до того, как оказался на фронте. «Разве можно стрелять в живого человека?». Да, думал ещё недавно, а потом сам стрелял, и совесть меня не мучила, потому что знал: если ни я, то он в меня. И это даже не обсуждается. Ты не воевал, и это хорошо, и не можешь до конца понять, что происходит в душах бойцов, когда они сами оказываются перед выбором. А выбор этот очень трудный и жестокий.

Фёдор Сергеевич ничего не ответил, сидел какое-то время неподвижно, о чём-то, видимо, думая. Даже шевелил губами, а потом сказал совсем о другом:

‒ Скоро Пасха, надо бы побывать на могилках, прибраться перед праздником, пока погода разгулялась.

И Сергей охотно поддержал его, обрадовавшись, что он сам сменил тему не особенно-то приятного разговора:

‒ А что, пап, пошли сразу и прогуляемся. Можем на машине.

‒ Пешком пойдём. Не дальний путь.

Они взяли мотыгу, лопату, грабли даже топор с пилой, и Земляков понял, что со всем этим хозяйством таращиться не очень-то удобно. Поэтому остановил:

‒ Не, пап, на машине поедем. Чего по всему селу тащиться с этими прибамбасами, тем более что я не особенно пригодный для этого.

Они уложили в машину и инструменты и через пять минут были на месте, оказавшись в царстве грачей, колонией облюбовавших пока голые липы.

‒ Каждый год их гоняют, а толку никакого. Как всё равно им тут мёдом намазано, ‒ не особенно ласково высказался о грачах Сергей.

‒ Бесполезно гонять. Пока липы стоят, то и грачи будут виться на них. Привыкли с людьми жить.

‒ Пусть живут, только уж больного много колготы создают.

‒ Не обращай внимания.

Они выгрузили инструменты, перед входом на кладбище перекрестились. Подошли к могилке матери Сергея.

‒ Ну, здравствуй, Нина Степановна! Как здесь поживаешь? Вот с сыном пришли проведать тебя и порядок навести после зимы.

Постояли, помолчали. Потом за дело взялись, хотя и дел-то особенных нет, если каждый год по нескольку раз наводят порядок. Памятничек покрашен, оградка тоже. Осталось лишь ветки, прошлогодние листья прибрать да срезать мотыгой прошлогоднюю же чахлую и редкую траву. Пока Сергей занимался могилкой матери, отец начал обхаживать могилки своих родителей, смотревших на их хлопоты с тусклых фотографий.

Час или полтора они провели в делах, а после присели на лавочку в оградке и долго смотрели на высокое небо, на грачей, дравшихся из-за гнёзд.

‒ У них тоже промеж себя война идёт, ‒ вздохнул Фёдор Сергеевич, будто впервые увидел драчунов.

«Всё-таки не отошёл отец от недавнего разговора, ‒ подумал Земляков, ‒ всё ещё война внутри него бушует!».

Они собрали инструменты и отправились домой. Пришло время обедать. Как расставили тарелки, то Фёдор Сергеевич выставил на стол бутылёк с медовухой.

‒ А вот это, пап, ты зря. Не увлекайся.

‒ Да ты же понимаешь всё.

‒ Понимаю. Тяжело тебе одному здесь, тем более после такого известия. Хоть какую-нибудь хозяйку пригласил на жительство. Вдвоем-то всё сподручнее.

‒ Не, Серёнь, вышли мои годы. Да и где я найду такую, как твоя мать. Нету таких и искать бесполезно… А медовушка ‒ это временное явление. Вот потеплеет, начну пчёлами заниматься ‒ не до неё будет. А пока под твоим присмотром немного можно, ‒ отец успокаивал себя, искал оправдание перед сыном, и что ещё мог ему сказать Земляков? Да ничего такого, потому что не знал, что бы могло смягчить душу отца.

Он уехал от него под вечер, и стало заметно, что отец привык к его каждодневным визитам. Словно и не было того времени, когда по месяцу не виделись, а то и более, особенно после того, как Сергей подписал контракт и уехал на СВО.

Возвращаясь в этот раз от него, он заехал на своё поле, становился, вышел из машины и увидел непривычно стелющиеся зеленя. Совершенно неожиданно, за один день явилось это чудо. То была чёрная пахотная земля, а теперь превратилась в зелёный ковёр. Стебельки пока слабые, дрожат на ветру, Земляков хотел выдернуть один, чтобы посмотреть корни, но не стал губить молодую жизнь, лишь нагнулся, провёл ладонью по прохладным листочкам, и душа его в этот момент наполнилась необыкновенным счастьем, какого не было в предыдущие годы.

‒ Растите, мои малютки, ‒ вполне серьёзно сказал им Земляков.

Когда уж подъезжал к дому, изменил маршрут и поехал к жене на работу, решив показать ей чудо-поле. Подъехав к её одноэтажной конторе, стоящей в перекрестье столбов и переплетении проводов, позвонил.

‒ Ты чего? Что случилось? ‒ удивилась она.