О любви побеждающей - Елена Викторовна Кононенко

— На завод, мать!

*

…Сталевар Горун, как всегда, вошел в мартеновский цех. В руках у него был кусок кумача, на котором он собственноручно намалевал крупными белыми буквами слова сына: «Зальем фашистские глотки сталью».

— Повесьте, ребята, — сказал он подручным и встал у печи.

Горун работал в эту ночь неистово. Подручные восторженно следили за его движениями. Это был даже не труд. Это была атака, наступление, месть. Сталь клокотала, кипела, вставала на дыбы, как огненный конь.

Горун косил воспаленный от печного жара глаз в сторону красного стяга, и этот глаз загорался юношеским огнем, словно в словах, намалеванных на кумаче, он видел своего живого Ваню.

В эту ночь Василий Иванович сварил столько стали, что все на заводе ахнули.

— Василий Иванович! Дорогой ты наш… Вот это рекорд! — говорили рабочие и инженеры, сбежавшись на рассвете в мартеновский цех. Все поздравляли Горуна, жали ему руку, спрашивали восхищенно:

— Да как же это ты?.. Да как же это ты так?

Василий Иванович стоял у печи и на утомленном лице его играла такая же гордая улыбка, как в день рождения сына. И только зрачки горели глубоким, острым огнем ненависти к врагам.

— Это им не что-нибудь иное, а СССР! — сурово ответил Василий Иванович словами сына, утирая пот, и копоть, и слезы с лица.

СТЕША

Стеша, Стеша, гордая русская девушка, сероглазая красавица-певунья, тебе посвящаю я эти строки, чтобы прочли их все девушки советской земли, и чтобы узнал твою большую судьбу Вася-фронтовик, парень из твоей деревни. В песнях ты называла его любимым. И славно же ты пела, Стеша! Выйдешь на улицу, притопнешь каблучком, и рассечет, как веслом, вечернюю тишину твой свежий, сочный голос:

Ой, да как у речки

В край плескает!

Ой, да придет Вася,

Приласкает…

И он приходил, твой Вася. Он был трактористом. Сейчас танкист. И до рассвета вы пели и плясали под старыми липами, от которых пахло медом.

Ты была простой, веселой девушкой, любила принарядиться и считалась щеголихой в колхозе. Даже в поле приходила немножко расфранченная, словно в клуб на танцы. И женщины смеялись над тем, как ты кокетливо выпускала локон из-под голубой косынки; смеялись, что ты приносишь на огороды, где единственный кавалер — сторож дед Панкрат, осколок зеркальца. Но никто не сердился на тебя, Стеша, потому что ты умела не только петь, плясать, прихорашиваться, но ты умела работать за двоих; в поле и на огородах ты была так же горяча и ловка, как в пляске.

Когда провожали Васю, ты не пролила ни слезинки, и подружки твои говорили, что ты не умеешь любить.

— Эх, топну ногой, да притопну другой! — отвечала ты шуткой, как всегда. И нельзя было узнать, что у тебя на душе.

И не случайно, когда в деревню ворвались, как воры среди бела дня, гитлеровцы и однажды вечером офицеры фашистские затеяли кутеж в мельниковом доме, первой повели к ним тебя, красавица Стеша.

В избу, где ты жила с матерью и братишкой Ваней, пришел староста, назначенный немцами, бывший мироед — мельник Хохлаков. Он стоял в дверях, огромный, бородатый, черный, а сзади него, переминаясь с ноги на ногу, ждал германский солдат — денщик. Ты вздрогнула. Ты все поняла. Старая твоя мать повалилась в ноги мельнику. Ты подняла ее и погладила по голове, как ребенка.

— Дура, — сказал старушке мельник — вам со Стешкой одна выгода будет. Да такую кралю-певунью господа офицеры озолотят.

— Давно они тебе господами стали, офицеры-то твои? — усмехнулась вдруг ты, Стеша, и глаза твои серые потемнели, как река перед грозой.

— Договоришься, девка! — прикрикнул мельник. — Кому говорю? Ждать не будут…

— Подождут, — ответила ты и подплыла, как лебедь, к зеркалу, медленными движениями рук распустила свои русые пышные косы, взяла в зубы шпильки.

— Вот девка-скипидар, ну и девка! — довольно крякнул мельник и прибавил мягче:

— Сряжайся получше, умница наша…

— Срядимся, — блеснула сахарными зубами ты, красавица Стеша. — Жаль, одеколону нет. Надушусь, поди, там немецким — ой, много в городе наворовали!

— Молчи, дурная, — снова озлился мельник.

Но ты подошла к мельнику, Стеша, и так глянула ему в глаза, что он погладил встрепанную бороду и снова отмяк.

— Не серчай, — сказала ты своим бархатным голосом, — шучу я. Пойду надену кофту, какая получше, не с трактористами гулять!

— То-то, что не с трактористами, — бормотал мельник. — Дура, счастье тебе: самый главный начальник скучает, песню русскую требует. Ублажи его, в Берлин поедешь…

И ты ушла, Стеша, за печку. А там схватил тебя за руку братишка, пионер Ваня и, приблизив огромные почерневшие глаза к твоему лицу, прошипел, как молодой гусенок:

— Дрянь, дрянь, дрянь! В Берлин поедешь?.. Немцам песни будешь петь?.. Красную Армию продала… Вот я… вот я… вот я… Васе твоему напишу… Советская власть придет…

И затрясся в горьком детском плаче твой брат. А ты оторвала его от себя, оттолкнула и прошептала зло:

— Пусти, щенок! Сама не пойду, с ружьем поведут.

Ты накинула на себя самую лучшую лазоревую кофту, ту, в которой провожала Васю-тракториста, сунула за пазуху осколок своего зеркальца и ушла, оставив брата и мать в слезах и смертельной тоске.

Стеша, Стеша, русская девушка, сероглазая красавица-певунья, ты вошла в дом, где пылали печи и лампы, оглянула бойким взглядом всех и все — мельничиху, которая несла блюдо с янтарными кусками заливного, офицеров, которые пили коньяк из зеленых рюмок, стол, покрытый вышитой крестиками скатертью, на котором были навалены нераспечатанные плитки шоколада и конфетки в пестрых бумажках…

И еще ты увидела, Стеша, Мельникову племянницу Аглаю, увидела и побледнела почему-то. Аглая сидела в розовом платье с оборками, сшитом из того самого маркизета, каким премировали девчат на уборочной, и грызла мелкими зубками шоколад. А рядом с ней, рыжий офицер крутил патефон.

— Здравствуй, товарочка! — сказала ты звонко. — Веселитеся? — остановилась и побледнела еще больше. А мельник потащил тебя за руку в другую горницу, где скучал главный начальник, ожидая тебя. Пятнадцать земляков твоих растерзал, расстрелял за эти два дня, прохвост, и, пресытившись кровью, хотел любви и песен.

Твое появление, Стеша, ошеломило фашистского волка. Уж больно хороша была ты в своей лазоревой кофте, уж больно светлы были твои глаза, и густы брови, и пышна коса.

Офицер схватил твою руку, Стеша, и прикоснулся к ней устами, вымоченными в коньяке. Ты вспыхнула, как заря поутру, и отдернула руку.

— Они