Ангелы черные и белые - Улла Беркевич

заснули. Так она лежала три дня и три ночи, пока русские не ушли прочь из деревни. А на ноге у нее был сапог, и было много градусов ниже нуля, кровь в сапоге замерзла, получилась как повязка, и это ее спасло. Братья вернулись из лесу полумертвые, они оттуда могли все видеть. И ушли глубже в лес. Сестру они попеременно несли на спине, а потом мы на них набрели. Мы уже много дней вместе, но у нее до сих пор болит нога, и нога стала одна короче другой, и рана все время открывается, и торчат такие лапки из нее. Но она никому про это не говорит, никому никогда. Я это знаю от братьев. Теперь я все рассказала, — закончила Голда. — Теперь будет хорошо?

Было утро. Рейнгольд спал, кто-то потянул его за нос.

— А у тебя совсем человечье лицо!

Голда сидела возле него, с головой укрывшись одеялом. И дала ему отыскать свое лицо.

— Какая я дерзкая, — сказала она.

Рейнгольд хотел засмеяться, но Голда была серьезна. Кантор сидел у огня, положа руки на какую-то книгу. Брат кантора зажигал свечи.

— Бог помогает евреям, — сказала их сестра. Она забилась в угол и покрыла голову платком, который лежал у нее на плечах.

— Иди сюда, время кадиша! — воскликнул кантор, и спавший Азриель вскочил и присоединился к мужчинам.

— Что это они делают? — спросил Рейнгольд.

— Они зажгли поминальные свечи, — шепнула Голда.

Азриель и оба старика начали раскачиваться.

— Что они делают? — спросил Рейнгольд.

— Они засыпают открытые могилы, — шепнула Голда. — Ангел, сейчас прилетит ангел, я это чувствую, моя душа ширится.

Кантор начал говорить.

— На каком языке он говорит? — спросил Рейнгольд.

— Он говорит на священном языке, — шепнула Голда.

Азриель и оба старика закрыли глаза и продолжали раскачиваться.

— А что он говорит? — спросил Рейнгольд.

— Он ведет нас в страну Израиль.

Кантор взял книгу и начал читать.

— Что он читает? — спросил Рейнгольд.

— Он читает: «Скажи сынам Израилевым: Я Господь, и выведу вас из-под ига Египтян, и избавлю вас от рабства их, и спасу вас мышцею простертою и судами великими… И введу вас в ту землю, о которой Я, подняв руку Мою, клялся дать ее Аврааму, Исааку и Иакову, и дам вам ее в наследие. Я Господь», — прошептала Голда.

Кантор вынул из кармана какой-то мешочек и высоко поднял его.

— Это что? — спросил Рейнгольд.

— Это мешочек, там белый песок из страны Израиль.

Кантор опустил книгу, посмотрел в окно на снег и продолжал что-то говорить.

— Сейчас он говорит: «Моисей ведет свой народ через пустыню Сур». Кантор видит, как левиты тянутся по пустыне с ковчегом, перед ними — столп огненный, за ними — столп облачный. — Она тесней прижалась к Рейнгольду. — Он поет песню про Чермное море, — прошептала она и начала подтягивать.

Голос кантора вознесся ввысь. Перед окном кружился снег, снежная крупа, буря громоздила перед окном снежные сугробы.

— Евреи, спасайтесь, спа-а-сайтесь, — вдруг что-то завыло из старухи.

— Никого не боюсь, кроме Господа Бога нашего.

Азриель начал раскачиваться еще быстрей, но глядел он только на Голду, просто не спускал с нее глаз.

— Уповайте как святой Иов на Господа Бога вашего, — спокойно продолжал кантор, — уповайте и знайте, что даже если сгорят все евреи и все свитки Торы, то это сгорит плоть, и сгорят кости, и сгорит пергамент, но буквы, они улетят прочь, спасутся от всех пожаров.

А потом все сели есть. Старуха сварила суп-затируху.

— Если Бог сохранит нам жизнь, — сказала она, — мы и завтра еще будем есть этот суп.

Снегопад кончился. На небе сияло солнце. Рейнгольд, Голда и Азриель бежали по снегу, они тонули в снегу, смеялись, кричали и лепили снеговика. Когда солнце начало блекнуть, снова поднялась вьюга.

— Сейчас стемнеет и будет шабес, мама зажжет свечи, папа будет молиться, потом мы будем есть мясо и рыбу, — сказал Азриель.

Когда они вернулись в дом, старуха оделила всех сушеными фруктами, по две штуки на брата.

— Субботние фрукты. Бог помогает евреям, — сказала она и зажгла две свечи.

С темнотой пришел холод, и, несмотря на огонь в печи, губы у старухи посинели от холода, а еще поднялся ветер, который даже при закрытых окнах и дверях гасил свечи.

— Ветер задувает над могилами России, — шептала старуха. — В такие ночи ты можешь встретиться с теми, кто был, и с теми, кто будет. Двенадцать месяцев сохраняется тело умершего, столько времени душа поднимается и опадает. А нерожденные семьдесят лет бродят по этой земле вместе с бурей, прежде чем наберутся храбрости, чтобы прийти в этот мир.

— Бог плавает, — произнес брат кантора, — Бог плавает в нашей крови, Бог плавает в своей крови, ибо наша кровь есть и его кровь.

— Сейчас вышли вес ангелы, — прошептал Азриель. Он засмеялся и, притянув к себе сестру, придвинулся к Рейнгольду.

— Ангел смерти, — причитала старуха, — ангел смерти стоит за дверью.

— Имя ему ангел Метатрон, — сказал кантор, — и он хранит этот дом.

Они сидели и слушали голос вьюги. Время от времени кто-нибудь подбрасывал полешко в огонь. Потом они заснули так близко к печке, что один бок жгло огнем, а другой замерзал.

Рейнгольд проснулся, поглядел, не погасла ли печка, прислушался к вою бури. Он прислонился к теплой стенке возле печи, достал свой дневник и прочел: «Сегодня ночью я увидел за окном чьи-то лица, чертовы рожи, ангельские лики и решил, что снова грежу во сне. А теперь я сижу и записываю, сижу, чтобы не лежать, чтобы не видеть, как небо и преисподняя разыгрывают перед моим окном свое мистическое действо. Но может, так она, жизнь, и должна кончаться?»

«Правда, я не спал, — писал он застывшими от мороза пальцами, — не спал, но, может быть, я видел сон? Может, я видел сновидение о другом сновидении, и может, оно зовется Голда? Я отдаюсь этому сновидению, я не противлюсь ему. В ту ночь, с которой миновало уже две ночи, истекло некое время, да, время, но не жизнь.

В ночь, когда бушует метель, я обращаюсь к отцу.

Теперь я пребываю в другом мире, понимаешь, отец, и я удивлен, что в этом мире может быть такой другой мир и что самые отчаявшиеся люди так отчаянно напрягают свою веру, дабы постичь страшные стези Божьи.

Даже грех, убеждал меня мудрец, чье общество мне дозволено разделять, даже грех я и то не могу полностью отделить от его Божественного происхождения, ибо я расспрашивал этого мудреца о грехе, что творится здесь от