Ангелы черные и белые - Улла Беркевич

— Не препятствуйте любви и не торопите ее, пока ей самой не заблагорассудится, — сказал кантор.

Из-под снега проглянула земля, мох зазеленел на крышах.

— Мы еще живы, — сказала старуха. — Бог помогает евреям.

Почки, птицы, солнечный свет, теплый дождь. В лужах отражается небо.

— Весной можно услышать звезды, — сказала Голда. — Они звенят.

— А мне приходят в голову только немецкие песни, — сказал Рейнгольд, — но я все равно должен их петь.

И Голда засмеялась и нашла, что это очень красивые песни.

«Здесь начинается восточная сказка, а может, мы уже находимся в ней, — записывал Рейнгольд у себя в дневнике. — Под звуки немецких песен двое нашли друг друга, двое воссоединились».

Лес — это собор, где отпевают усопших, сказал принц.

Лес — это церковь, где венчают новобрачных, сказала принцесса, — пусть нас здесь и обвенчают.

Лес пошел в рост этой весной и разросся, и оба отыскали в нем для себя весенний приют. Лицо в траве, ничего, кроме ее лица в траве и этой травы, ничего под деревьями и под небом.

«Когда двое остались вдвоем, время для них не проходит, когда двое остались вдвоем, их и смерть не находит».

И однако же взошел на небо месяц и раскинул свои послания на земле, знаки, которые доступны лишь глазам влюбленных. И они прочли, что время приспело, и они вернулись от себя к остальным.

В доме кантор читал из Книги Бытия: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю».

Рейнгольду еще предстояло выдержать битву с Азриелем, который вознамерился избить и нокаутировать его и против которого он не желал обороняться.

— Ну ладно, пускай плодятся и рамножаются, — сказала старуха и поставила суп на огонь. А брат кантора изобразил на стиснутых губах поперечную флейту, цимбалы и волынку тоже.

— Зажгите поминальные свечи, — приказал кантор, — ибо они уже пришли и желают праздновать вместе с нами. Ибо все, кто когда-то был вам близок, даже и те, кто далеко отошел от вас, кто давно уже покинул эту землю, сегодня явились к нам, и сидят вместе с нами, и вдыхают аромат, который поднимается от нашего супа. У нас в еврейском языке вкус и обоняние потому-то и выражены одним и тем же словом, что мы не забываем наших покойников. Теперь подумай и ты про своих покойников, потому что ты стал одним из нас.

— Дорогое дитя! — воскликнула старуха и никак не хотела выпускать Голду из своих объятий.

— Глупости все, — сказал кантор и отобрал Голду у старухи и вытолкнул ее и Рейнгольда за дверь, за деревню, в пшеничное поле.

«Мы — единое существо пред бездной, — записывал Рейнгольд в своем дневнике. — И однако же мы живем, живем и живем. Время спадает с нас чешуей. Мы живем в лесу».

* * *

Азриель бежал по лесу. Он увидел высокие, как деревья, русские танки, помчался вслед за танками до ближней деревни, увидел на базарной площади немецкого солдата на виселице, увидел красные флаги и услышал, что Красная Армия выиграла войну, что немцы разбиты во время отступления и линия фронта проходит уже далеко за Днепром. Азриель помчался через лес обратно и по дороге увидел еще больше русских танков.

— Ты немец, — сказал Рейнгольду кантор. — Тебе надо уходить.

— А Голда? — спросил Рейнгольд.

— Она еврейка, ей надо остаться.

— Но ведь в погребе есть дыра, а за дверью лес, — сказала Голда. — Мы можем там спрятаться, и никакой русский нас не найдет, и никакой немец тоже.

— Если ты останешься с ней, — сказал кантор, — это будет тебе стоить ее жизни.

«Настал май 1944 года. Я давно ничего не писал. Я ведь был с ней. Теперь она сжимает мою голову своими коленями. Пусть зажмет меня насовсем. А потом я снова ощущаю ее жизнь, держу ее, сулю нам обоим вечность.

Если красный русский обнаружит еврейку с немцем, тогда на еврейку ко всем ее еврейским грехам навалятся еще и немецкие, тогда и еврейку, и всю ее родню искоренят красные русские на немецкий лад. Стало быть, немцу надо уходить.

Голда, Голда, я пойду спиной вперед! Чтобы видеть тебя, Голда».

— Не гаси свет, — говорит Голда среди ночи.

— Но сейчас еще не завтра, — отвечает Рейнгольд, — сейчас еще только сегодня.

Голда встала рано. Было темно и холодно. Она оделась.

— Но ведь перед нами еще может быть целая жизнь, — сказал Рейнгольд.

— Мы не знаем, ни что такое наша жизнь, ни что такое наша смерть, ни что такое Бог, ни что такое мы сами, — сказал кантор.

— Будь здоров, будь здоров, — сказала старуха.

— Иди на запад, все время только на запад, — сказал брат кантора.

«Застывший и оглохший после прощания я уходил от Голды.

Идти, стоять, махать, махать рукой, идти, стоять. Азриель прошел часть пути вместе со мной. Потом убежал.

Я шел на запад. Лес шумел, лес громко шумел. А я плакал в голос».

«А потом я, к ужасу своему, обнаружил себя на просеке. Не по ней ли бежала каменистая тропа, которой они прошли? Не здесь ли стояло дерево, к которому они меня тогда привязали? Не здесь ли проступала свежая кровь из неизлечимой земли?

Возможно, это было то самое место. А возможно, и другое. Много могил тянется через русский лес. А я шагаю на запад. Выбора у меня нет.

У заболоченного ручья лежали расстрелянные русские, человек десять-двенадцать. Какой смысл считать трупы? Вид у них был такой, словно их вылепили из земли, земляные пироги, песочные человечки. Мушиный рой разъедал их, отгрызал толстые черные комья.

Но до чего красив сам лес, до чего милы земля и воздух!

Ах, Голда, Голда, действительность легким пузырем плывет по белу свету. Не взять ли мне палочку и не воткнуть ли ее в этот пузырь?»

* * *

Рейнгольд шел день и ночь. Обгорелый лес, опустошенные поля, разрушенные деревни. Через два дня он добрался до города. Немецкий вермахт, артиллерия, саперы, связисты, батальоны егерей, противотанковая артиллерия, зенитная, румынский кавалерийский дивизион перекрыли все пути-дороги.

— Чего они ждут? — спросил Рейнгольд у своего направляющего.

— Геройской смерти, — отвечал тот.

Мимо протрюхала рота старичков.

— Последний призыв, — сказал направляющий. — Рассыпь вечером золу вокруг своей постели, тогда утром ты сможешь увидеть следы призраков. На родине теперь забирают стариков с одра смерти, а младенцев — из колыбели.

Рейнгольд пристроился к нему.