Избранное. Романы и повести. 13 книг - Василий Иванович Ардаматский

К вечеру выяснилось, что какой-то Сидорчук с эшелоном все напутал и надо возвращаться в город.

На другой день мама опять ушла на завод. Вернулась уже затемно.

– Эшелон все же будет, – сказала она, ставя на стол посуду. И больше ни слова.

А на следующий день мама вернулась домой рано.

– Не мы одни, сынок. Полон город людей. Не пропадем, – сказала она.

Я все понял… За окнами слышался далекий гром.

В этот день фашисты вошли в Ростов. А на другой день я их увидел…

Мы с мамой сидели дома. Радио молчало. Время будто остановилось. И вся жизнь – тоже.

Мама вдруг заплакала.

– Был бы жив твой батя, разве б так было? – запричитала она, потом замолчала и зло сказала: – Полез в огонь, ему больше всех надо было.

– Не говори так, – сказал я и обнял ее.

Она судорожно обхватила меня руками:

– Прости меня, дуру, прости, сыночек…

Понемногу мама успокоилась.

Я подошел к окну и увидел… Трое – в зеленых шинелях, с автоматами на груди – стояли возле дома Пал Самсоныча, где теперь жила большая семья погорельцев. Фашисты смотрели по сторонам, разговаривали, смеялись. Может, мне это мерещится? Я прошелся по комнате и снова вернулся к окну – фашисты все еще стояли на прежнем месте. Один из них, поставив ногу на скамейку, шнуровал ботинок. Потом они направились прямо к нашему дому.

– Мама, они к нам идут, – крикнул я шепотом и, отпрянув от окна, сел рядом с мамой на кровать.

Один фашист остался на улице, а двое зашли в дом.

– Здравствуй, рус, – сказал один из них.

Мы промолчали. Они, не обращая на нас никакого внимания, деловито осмотрели комнату. Немец обратился к маме:

– Кто ты есть? Где работать?

– На заводе… работница, – тихо произнесла мать.

– Ам верк, – сказал немец второму.

Тот ухмыльнулся и, глядя на маму, сказал:

– Пролетариат. Гут.

– Абер хаус никс гут, – засмеялся первый. И они ушли.

Наверное, они искали жилье, но ни один дом на нашей улице не пришелся им по вкусу.

Когда их гавкающие голоса затихли на улице, я посмотрел на маму. Она улыбалась, а в глазах у нее был страх.

– Ты, мама, не бойся, – сказал я. – Я тебя в обиду не дам…

А спустя неделю наши вышибли фашистов из Ростова. Рано утром ожила радиотарелка: затрещала, защелкала, загудела, а потом заговорила густым надсаженным басом:

– Граждане Ростова! Доблестная Красная Армия освободила наш город от фашистского плена… Армии необходима ваша помощь…

Мама торопливо надела пальто и повязала на голову платок.

– Юрик, никуда не уходи, я скоро вернусь.

6

В конце июля 1942 года фашисты снова захватили Ростов. До этого восемь месяцев в городе была наша, привычная советская жизнь. Впрочем, нет. Она была какая-то невзаправдашняя. Будто все заранее знали, что фашисты еще вернутся. И поэтому все было вроде как прежде и в то же время не так. Странно и тревожно выглядели обезлюдевшие улицы. В городе не было ни одного моего товарища. В покинутых соседских домах поселились незнакомые люди из разбитых домов, вещи свои они не распаковывали, говорили: «Мы тут жильцы временные». Было такое впечатление, будто город отдан во власть женщин. Даже участковым милиционером на нашей улице работала женщина – Мария Трофимовна. Тихая, добрая, она ходила по домам и мягким голосом уговаривала людей идти на разборку разрушенных зданий. Магазины не работали – все самое необходимое не продавали, а выдавали. «Сегодня у нас в больнице дают крупу», – говорила мама. Она теперь работала медсестрой, и это спасало нас от голода. Утром я вместе с ней шел в больницу и получал там еду. Под вечер я приходил за мамой, и меня снова кормили.

Гитлеровцы на севере от Ростова рвались уже к Сталинграду, а на юге – к Северному Кавказу. Даже по школьной карте можно было увидеть, что наш город оказался как бы в коридоре между двумя потоками гитлеровских войск.

В то время у мамы появился друг Роман Петрович – завхоз из больницы, где мама работала. Он приходил к нам почти каждый день, приносил еду, и мы при свечке пили чай и разговаривали. Дядя Рома мне нравился. Он был постарше мамы, всегда спокойный, рассудительный. Он ничего не боялся, и рядом с ним становилось не так страшно. Он говорил, что «большевики народ губят зазря, не понимают, что немец нарастил такую громадную силу, что всю Европу под себя положил, не то что нас – рабов божьих…» Он говорил это так спокойно и убежденно, что я думал, это правда. Не спорила с ним и мама…

Как-то вечером, когда мы с мамой пришли из больницы, она сразу легла в постель и начала стонать. Я прикоснулся к ее лицу и невольно отдернул руку – такое оно было жаркое. Ночью ей стало еще хуже. Она не узнавала меня, бредила, звала отца, с кем-то страшно ругалась. Под утро вскочила, но тут же упала поперек постели и затихла. Я укрыл ее одеялом, побежал в больницу к дяде Роме. Он уговорил докторшу сходить к нам домой.

Осмотрев маму, докторша сказала, что у нее брюшной тиф, выписала лекарства и ушла.

Дядя Рома сильно разнервничался, ходил по комнате из утла в угол и, посматривая на маму, говорил: