Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров

заменить тепло дома, а несколько строк письма — все книги, созданные на земле, всю мудрость и доброту, за тысячелетье отданные людям, а смена белья дать хоть надежду, что все это — грязь, пот, смерть за плечами — кончится когда-нибудь, чтобы и не присниться. Солдатский обиход, почти и несуществующая ниточка, связывающая военное существование с обычной человеческой жизнью.

Грязь безразлично втягивала ненужное ей, и снова все однообразно чернело кругом, мутно поблескивало.

Гришин подумал:

«Что же все-таки оставляют люди? С чем нельзя расстаться даже перед лицом смерти? Письма?! Письма уж конечно никто не выбросит. Можно умереть отчаявшимся, голодным, но как умирать, оттолкнув руку, протянутую из необозримой дали?»

Люди шли и шли. Снаряды высовывались стальными боеголовками из вещмешков, как младенцы-близнецы, прижавшиеся друг к другу.

Гришин шел молча. Изредка, не оборачиваясь, он спрашивал Курку о чем-либо, больше для того, чтобы среди болотного чавканья услышать человеческий голос, чем по действительной необходимости.

— Карболку забыли, конечно?

— У меня, товарищ майор.

— А кохера, костную пилу, черт бы ее побрал?

— Есть… есть… — монотонно отзывался Курка.

Бугор давно скрылся с глаз, а перегрузка боеприпасов с фур и машин на солдатские плечи продолжалась.

Некоторые пехотинцы отбрасывали вещмешки, чтобы удобнее было вместо лошадей впрячься в орудийные передки, взвалить на спину ствол миномета.

На войне обычно властвуют приказы, сейчас всем управляла общая мысль, неизвестно как — безмолвно — передающаяся от солдата к солдату, общая воля, необходимость, взращенная в солдатском сердце годами войны.

По краям поля плыли татлы. Деревья отсырели, казалось, что и они, усеянные каплями воды, как каплями пота, сверх силы напрягаются каждой угловатой голой веткой, чтобы остаться на земле, не уйти в грязь.

Тощая лошадь, впряженная в фуру, споткнулась, упала в канаву и делала судорожные усилия, чтобы подняться, но все больше валилась на бок. Ездовой, до пилотки заляпанный грязью, тянул лошадь за уздцы и кричал тонким, отчаянным голосом:

— Н-ну, тр-р-р-реклятая!

Лошадь дергала головой.

— Да у нее нога сломана, — сказал Курка.

Ездовой выпрямился. Лошадь тонула в канаве, временами вырывая голову из вязкой жижи, чтобы в следующую секунду снова погрузиться в нее. Видны оставались только темные, обезумевшие глаза.

— Пристрели! — сказал Курка.

— Стрелить не приказано! — тем же тонким, отчаянным голосом крикнул ездовой.

Поток, завихрившийся было вокруг тонувшего коня, двинулся дальше. Справа, на вершине холма, в тумане, возникла белая, теперь казавшаяся прозрачно-серой, церковь — униатская, с вратами, обращенными на запад.

Купола уходили в облака, и от этого церковь напоминала крепость — до самого неба слепая серо-белая стена. За церковью по гряде тянулось село, обращенное к дороге задворками.

Курка обернулся. Лошади уже не было видно. «Утонула», — подумал он и поплелся дальше.

Солдатский поток свернул, обходя церковь и деревню. Это тоже, по-видимому, диктовалось не приказом, а общим сознанием участников похода, понятной всем необходимостью подойти к Збаражу неожиданно для врага.

Почему-то Гришину вспомнился шепот Ядвиги: «И коняка наша не ве́рнется, и тату не ве́рнется…»

Люди шли потому, что там граница фашистского рейха, чудовищно раздувавшегося за счет земель Польши и Украины, там асфальтированные дороги, автострады, до самого конца. Три года топали к Москве и от Москвы, через свою сожженную и разбомбленную страну, а там пойдет счет километров до Берлина.

Шли потому, что они, те, кто чудом выжил, три года не были дома. Потому, что время другой пахоты и другого сева, о котором кони не знали, давно надвинулось. Потому, что за военные годы секунды превратились в вечность для тех, кто рыл окопы и строил укрепления, кто погибал в фашистских лагерях, для солнца, которое тысячу дней поднималось на востоке в крови и тонуло на западе в крови, для каждого человека.

В нескольких шагах, тяжело переставляя ноги, брел молоденький солдатик, увешанный коробками с пулеметными лентами. Тонкая голая шея его высовывалась из воротника шинели. Солдатик споткнулся, странно взмахнул руками и упал ничком. Лицо его сразу ушло в грязь до краев пилотки. Он попробовал подняться — и не смог: коробки с пулеметными лентами впечатывали его в землю, беспощадную от крови. Грязь заливала губы. Он хрипел и отплевывался. По грязному лицу стекали слезы, оставляя светлые борозды. Другие солдаты приближались к тонущему, но медленно, точно во сне.

«Чего они, сволочи, не бегут?» — подумал Гришин, но сразу заметил, что ведь и сам он не бежит — ему это только кажется, что он бежит, а в действительности он еле движется, бесконечным усилием вытягивая ноги из грязи.

Грязь все всасывала в свое черное нутро, земля как бы подымалась на дыбы, пенилась от бешенства, не желая больше нести на своей спине войну, истекала грязью, как кровью.

Курка и Гришин добрались первыми. За ними подоспели два артиллериста. Вчетвером они подняли упавшего. Солдатик стоял и, часто переводя дыхание, покачивался, улыбаясь и плача одновременно. Он был совсем маленький — на полголовы ниже Курки.

Глядя снизу вверх на окружающих, солдатик судорожно глотнул воздух, невнятно прошептал серыми губами: «Щиро дякаю» — и сильно качнулся вперед, — показалось, что он снова падает. Курка даже протянул руки, чтобы поддержать его, — но солдат не упал, а шагнул вперед, так же как прежде, вытягивая тонкую шею из воротника шинели, и зашагал, увешанный пулеметными лентами.

Почти сразу его не стало видно в потоке одинаковых серо-черных шинелей, выходивших из тумана, все более плотного от сумерек.

Гришин думал: «Логически прав немец, который подсчитал, что наше наступление обречено на провал, потому что у них на твердой земле отлично подготовленная оборона, и пока мы дотащим один снаряд — они привезут двадцать. Но в этом рассуждении забыт человек».

Он думал: «Во всех страшных и подлых взрывах фанатизма, как немецкий фашизм, есть одно общее, пожалуй, только одно совершенно общее. Убеждение в том, что каждый человек в отдельности ничего не стоит, а ценность имеет лишь недоказуемая, адресованная инстинктам, а не разуму, идея, все равно, как ни называть ее: „раса“, „жизненное пространство“, „черт в ступе“».

Темнело. Гришин посмотрел вверх и вспомнил, что весь день не слышно было самолетов. В таком тумане не очень-то полетаешь. И немцы, очевидно, настолько уверены в невозможности советского наступления, что даже не ведут разведку.

Армия уходила в темноту, предрассветную, тревожную, прикрывалась ею, как непрочной, тающей по минутам и секундам броней. Даже ритм шагов, протяжный звук которых доносился отовсюду, становился равномернее. Рев грузовиков, пытающихся вырваться из грязи, слабел. Люди не шли, а плыли через грязевое море. Хотя каждый шаг стоил неимоверного труда, казалось, что тебя движет половодье.