Кружилиха. Евдокия - Вера Федоровна Панова

В начале зимы старик Авдеев заболел тифом. Мачеха отдала его в больницу. Евдокия ходила проведать отца, но ее к нему не пустили.

Было утро, Евдоким только что ушел на работу. Еще не развиднелось как следует, в кухне горела лампа. Евдокия, позевывая, щепала лучину, чтобы разжечь печь. Вдруг отворилась дверь и вошла Наталья.

На ней была материна кофта с длинными рукавами и большие валенки. Она захлопнула за собой дверь и остановилась у порога, кофта распахнулась, открылись голые коленки. Евдокия испугалась:

– Ты что? Случилось чего?..

Держась за дверную ручку, словно готовясь убежать, Наталья спросила шепотом:

– Дяденька Евдоким дома?

– Нету. Тебе зачем его?

– Так, – прошептала Наталья. Глаза у нее закатились, помутнели. Она выпустила дверь, сползла – опустилась на пол, ноги в валенках разошлись. Евдокия стала на колени, приподняла ее голову и услышала шепот:

– Маму в больницу увезли… Папа помер нынче ночью… Дров наколотых нет, истопить нечем… Я к дяденьке Евдокиму пришла…

От ее худого тельца дышало жаром. Она завела глаза, забылась.

Евдокия раздела ее и перенесла на сундук, подстелив овечью кошму. На тонкой руке Натальи, выше локтя, были два синяка, острые ключицы торчали. С болезненной жалостью Евдокия подумала: «Сиротка!»

Потом она вспомнила, что она теперь тоже круглая сирота, и заплакала. С отцом у нее никогда не было нежностей, он ничему ее не научил, ему было бы прибрано в доме да состряпано кушанье, – но все-таки он ее не бил, кормил, одевал и, когда она запуталась в своих любовных делах, пристроил ее за хорошего человека. Ей казалось теперь, что со смертью отца ушла ее главная опора и защита, и, всхлипывая, она причитала вполголоса:

– И на кого ж ты меня спокинул! И стою же я одна, как былиночка на ветру!

Наталья открыла большие, очень блестящие глаза и спросила:

– Где дяденька Евдоким?

И весь день, не то в сознании, не то бредя, она о нем спрашивала. А к вечеру стала Евдокию принимать за Евдокима. Ухватила Евдокиину руку своей жаркой цыплячьей ручкой и спросила:

– Дяденька Евдоким, дяденька Евдоким, ты меня маме не отдашь, нет?

– Нет! Нет, детка! – ответила Евдокия, ужаленная состраданием, ужасаясь этому детскому несчастью и беззащитности. – Не отдам никому, ничего не бойся!

Мачеха умерла на девятый день. Наталья, промаявшись полтора месяца на Евдокиином сундуке, поднялась, длинная, тощенькая, но с новым каким-то лицом, будто в этой схватке со смертью она обрела жизнь и получила к ней вкус.

Стриженная наголо, в старом платье, из которого выросла за время болезни, она ходила из кухни в спальню и рассматривала каждую вещь так, словно в первый раз ее видела. Подходила к окошку, смотрела, как вьюга несется над пустынной улицей, и чему-то смеялась тихо. Евдоким приносил газету – Наталья прочитывала ее всю, согнувшись над смутной печатью, шевеля губами. Евдоким сказал:

– Вот я тебе книжек принесу, дочка.

И принес. Наталья что-то уж очень быстро их прочла, Евдоким хотел ее проверить, но для этого надо было самому прочесть эти книжки, а у него не было времени: его выбрали председателем цехкома, от множества дел некогда было вздохнуть.

– В школу надо тебя! – сказал он.

Евдокия вступилась:

– Куда ей наукой голову трудить? Вон она какая слабенькая! Пусть откормится порядком, а там ее к портнихе отдать бы в ученье, золотое ремесло. Хочешь, Наташа, портнихой быть?

– Нет, не хочу! – сердито и резко ответила Наталья.

Она поправлялась быстро. Евдокия перешивала для нее платья покойной мачехи и помаленьку приучала ее к хозяйству. Наталья все делала без охоты – норовила скорей кончить дело и бежать к книжкам, – но споро. Только вышивать она полюбила: сидит часами, аккуратно водит иглой и думает о чем-то. Как-то Евдокия услыхала: Наталья пела! Еле слышно пела она, и лицо у нее было ясное, детское. Евдокия умилилась… Когда Евдоким однажды сказал: «Слышь, Наташа, зови меня папой, а Евдокию мамой, ты же у нас дочка», Наталья тихо сказала: «Ладно».

6

Евдоким приезжал с завода, с Кружилихи, поездом. Доехав до станции, он неторопливо шел домой, минуя центр города. С ним был Шестеркин. На углу Сибирской они услышали пронзительный женский визг:

– Держите! Держите вора!

Что-то метнулось в сумерках, пригибаясь. Сейчас же затопали десятки ног. Кто-то кинулся наперерез – толкнули, схватили, навалились, прижали к земле небольшого мальчишку.

Женщина в котиковом манто, в фетровых ботах до колен, подбегала, неуклюже раскатываясь на льду:

– Украл! Украл! Ах, боже мой!

– Чего украл-то? – спросил чей-то голос. Другие голоса перебили, загалдели:

– Отдавай!

– Где у него?

– Кому передал, говори!

– Жулики проклятые, проходу нет от них!

Женщина в манто верещала:

– Сумочка! Сумочка! Ради бога!

На нее никто не обращал внимания – сбились в кучу, стремясь расправиться с мальчишкой… Евдоким подошел, обеими руками разгреб толпу:

– Ну, кончай базар. Самосуд ладите, что ли?

Рукой в великанской рукавице он вытащил мальчишку из толпы и поставил перед собой:

– Где сумка?

Мальчишка трясущимися детскими руками достал из-под тряпья, откуда-то с живота, сумку и подал. Евдоким показал ее женщине:

– Ваша?

– Слава богу! – всхлипнула женщина.

– У, распустила губы из-за дерьма, – сказал кто-то в той самой толпе, которая собиралась оттаскать мальчишку. – Паразиты чертовы, нэпманы, готовы удавиться за целковый…

– Пойдем-ка со мной, красавец, – сказал Евдоким.

– Дяденька, – заныл мальчишка, – отпусти! – Кровь текла у него по губам и подбородку, и он хлюпал носом, пугаясь алых капель, падающих на снег. – Дяденька…

– Ладно, давай печатай! – сказал Евдоким.

Он привел мальчишку к себе домой и сказал Евдокии:

– Принимай гостя. Дай умыться чертенку да покорми.

– Я холодной водой не могу мыться, – сказал мальчишка, видя, что Евдокия наливает в таз воду из кадушки. – Я малокровный.

– Скажи, какой нежный! – сказала Евдокия, но все же налила ему теплой воды. Мальчишка мылся так, словно боялся испортить свою красоту. Евдокия зашла сзади, одной рукой охватила его, а другой старательно и бесцеремонно вымыла ему лицо.

– Не дерись, зараза! – закричал мальчишка. – Дяденька! Тетка дерется!

Вымытый, он оказался блондином с бледненьким смышленым лицом. Ноздрю, из которой еще сочилась кровь, он зажал пальцем.

– Вшей-то на тебе, поди… – сказала Евдокия. – Всю квартиру зачумишь. – И она дала ему старые рабочие брюки и рубашку своего отца, Евдокимова одежа была бы велика непомерно. Весь чистенький, мальчишка нерешительно присел у края стола. Евдоким протянул ему ломоть хлеба; мальчишка так и впился в хлеб руками и зубами. На щеках у него проступили два круглых, как яблоки, красных пятна.

«Господи,