Почти живые - Андрей Дышев

Тот молча толкнул боевиков к бетонной стене, вскинул автомат. Высокий завыл на тонкой ноте, второй безотчетным движением прикрыл ладонями лицо. Длинная, размером в жизнь, очередь единым разящим мечом рассекла их тела, отбросила к стене, они поползли по ней, рухнули поочередно, влево и вправо. На бетоне остались щербинки и огромные кровавые кляксы…

— Будем держаться, — уже более спокойно произнес Салман. — К нам должны прорваться на помощь. А сейчас, если полезем в поле, нас перестреляют, как трусливых зайцев. Это все.

От меня не укрылось, что он был сильно возбужден, даже странно весел и буквально выплескивался в своих эмоциях — будто вдохнул пьянящего воздуха.

Боевики молча разошлись по позициям.

Мы остались вдвоем с Шамилем.

— На войне как на войне, — сказал он тоном, в котором не было и намека на оправдания, а скорей жесткая бравада.

— Вы решили положить всех, а потом уйти с ядром, как ты говоришь, в одиночку? — спросил я. Я начинал чувствовать вкус своей профессии: можно задавать любые вопросы, даже самые гадкие и неприятные, даже если они отвратительны для тебя самого — все списывается на интересы газеты и пошлость читающей публики. Впрочем, для негодяев не бывает запретных вопросов. Имею в виду Шамиля.

— Мне нельзя уходить в одиночку. Это дезертирство. Я уже говорил, как буду уходить. И ты пойдешь со мной.

— Ты же знаешь, что не пойду!

— Зря… Через неделю мы вместе с тобой были бы где-нибудь на Багамах, на Канарских островах или в Таиланде на заслуженной реабилитации. Когда ты еще побываешь за границей? А дядюшка Джо ценит журналистский труд. Об этом, правда, сами журналисты помалкивают, потому что получают от него такие гонорары, каких до пенсии никогда не накопить… Все они, борзописцы, находятся в его сейфе, как куклы в сундуке Карабаса-Барабаса.

— Меня тоже хотите купить с потрохами?

— Нет, командир… Ты ведь не будешь проституткой-журналистом, да? Ты воин, боец… Газета — не твое дело.

— Ты научился хорошо говорить, убеждать… Раньше такого за тобой не наблюдалось… Тянешь меня за собой в могилу?

Он не ответил. А я вдруг понял, что Шамиль, бывший мой сержант Шома Раззаев, осознанно или неосознанно желал, чтоб я не покидал его, остался с ним в этот гиблый час, когда надежда не на удачу, а всего лишь на последний шанс из сотни. В Афгане нас зажимали в горах, лупили по нас с высот беспощадным огнем. И я помню первый бой Шомы, когда мы попали в окружение. Он молчал, крепился, бросая на меня вымученные взгляды. Он ждал, верил, что вытащу их… И я вывел всех до единого: мы дождались сумерек и под покровом дым-шашек ушли незамеченными. Потом он признался, что ждал, что в той ситуации я прикажу идти напропалую в атаку. Шома сам не видел иного пути. В другой раз мы чуть не попали под огонь наших «градов». И опять ушли, потому что я вовремя успел определить, что очутились в «вилке». Мы бежали очень быстро, и смерть не успела догнать нас хвостатыми языками.

И теперь он вновь надеялся, что спасу, принесу ему счастье. Возможно, в его разумении, подспудном понимании я стал чем-то вроде талисмана. Скорее всего он не ждал от меня тактических решений, советов, помощи. Ему нужно было мое невозмутимое присутствие. Как тогда, в кривом ущелье, подпирающем своими хребтами эмалево-жгучее небо.

Как и тогда, сейчас он не хотел умирать. Багамские острова, куча дурных денег в карманах — надо было только дожить. Ведь осталось так мало — просто прошагать пару километров сквозь цепи мерзнущих на поле людей. Поприветствовать, показав, что ничего не имеешь против них, что войны уже нет, а все случившееся — досадное недоразумение.

Жизнь начинаешь ценить, когда в ней есть ценности. Даже если они в долларовом эквиваленте.

Мы курили на двоих последнюю сигарету. Бой пригас, как костер, который подполз под бревно и теперь медленно и вяло облизывал его, не в силах сожрать сразу. Просто выдохлись люди, уморилась артиллерия, а винтокрылые асы бомбежки завершили в связи с темнотой. Но выстрелы не прекращались ни на минуту. Обе стороны выполняли прямо противоположные задачи, командиры нецензурно ругались, поминая чертей и шайтанов, покрывая пространство интернациональным незаменимым русским матом. Подчиненные с замиранием сердца ждали, когда, наконец, наступит та минута, когда надо будет ринуться грудью, напропалую на врага и вцепиться ему в глотку.

— Ты хочешь уйти? — спросил Шамиль. — Иди, прямо сейчас. Я не держу тебя. Иди же, а то я передумаю!

— Посылаешь ночью, на пули наших?

Пролетел невидимый самолет, наполнив воздух густым гулом. Он сбросил осветительную бомбу, гирлянда поплыла и спряталась в облаках, окрасив их в зловещий красноватый свет: будто отблеск далекого гигантского пожара.

Село почти догорело. Казалось, что полыхала планета.

Я больше ничего не сказал Шамилю, молча вылез на бруствер и пополз в сторону вспыхивающих огоньков — к нашим. Желание выжить и быстрей очутиться среди своих придавало силы. Я полз, виляя всем туловищем, будто ящерица, и когда преодолел метров двадцать, услышал за спиной выстрелы. Хорошо, очутился в ложбинке, спасибо земле-матушке за эту оспинку на ее теле… Шамиль, гадина, побоялся выстрелить в упор — что-то человеческое еще осталось…

Мелькнули в далекой памяти красный Днестр, волны и щепка, в которую стреляли. Той щепкой был я, и это по мне летели пули с двух берегов…

С двух сторон, почти одновременно взлетели осветительные ракеты, чтоб хорошо разглядеть барахтающегося в поле червяка. Уже и со стороны наших открыли огонь: чем не удовольствие подстрелить бегущую крысу. А может, так мне казалось со страху. Я полз, вгрызаясь в глину, сам постепенно превращаясь в липкую грязь. Ничего так в жизни мне не хотелось, как побыстрей преодолеть эти несколько десятков метров — между вечным безмолвием и ярким, как вспышка фейерверка, спасением.

Я не напоролся на мину, не разлетелся вдребезги на запчасти, даже не получил пулю в лоб или в пятку… Мне здорово повезло. В сухом арыке среди незнакомых, но родных, таких своих ребят долго не мог отдышаться, выдавив только, что журналист… Но когда пришел в себя, быстро понял, что мрачные бойцы не разделяют моих чувств. Моя открытая душа никого не интересовала, когда я попытался сообщить известные мне сведения о бандитах. Меня грубо попросили заткнуться.

— В тыл его, на КП! — сипло приказал высокий человек. — Пусть там разбираются, что это за птица.

Я тут же понял, что надо помалкивать. С людьми на передовой спорить опасно — по себе знаю. Они неадекватно воспринимают действительность, и, если этой действительностью являетесь вы, надо быстро подстроиться под чужое восприятие, которого вам не дано понять. И не пытайтесь. Вас могут назвать идиотом или чем-нибудь похуже — не удивляйтесь и, разумеется, не обижайтесь. О вас тут же забудут, как только вы исчезнете с глаз. Будто вас и не было: особенности восприятия…

Под конвоем меня отвели к чернеющей «бээмпешке», я на ощупь влез в ее брюхо, ухватился за какой-то выступ. Машина взревела, мы поскакали по ухабам. Всю недолгую дорогу я стойко напрягал хребет, стараясь не расшибить голову — так не хотелось напороться в конце всех мучений.