Словацкие повести и рассказы - Альфонз Беднар

Анатол уронил голову на стол и не знал, спит он или бодрствует. Ему чудилось, что на дворе день и он шагает прямо к каменному дому. Видит, на дороге лежит старый побирушка. Вроде обеспамятел с голоду. Взвалил его Анатол на плечи, словно мешок муки, тащит в деревню, а сам приговаривает:

— Я тебя, братец, отнесу, куда тебе надобно, но ты должен мне обещать, что поможешь одолеть тещу. Коли не пообещаешь, брошу здесь, лежи себе один!

В ту же минуту день превратился в ночь, а старый побирушка в Катру, та схватила Анатола за горло и заорала в самое ухо:

— Ах ты, чертова перечница, я тебя задушу!

Барабаш вырывается, ему не хватает воздуха. Наконец ему удается скинуть Катру в канаву, и он пускается наутек. Он бежит полем, бежит по горам, через кустарник, бежит долго, очень долго. Невиданные светляки освещают ему путь. Светляки большие, как мужицкие фонари, и потому с трудом пролезают сквозь кусты и деревья.

Анатол выбирается из зарослей на полянку и видит: вот диво — его жена, лесная фея, скачет одна, нагая, босая, по цветущему лугу и волосы у нее распущены.

Анатол зовет ее по имени и бросается к ней, но она исчезает.

Анатол, спотыкаясь, бежит, оглядывается вокруг и тут замечает, что он на кладбище, как раз возле могилы старого Дорицы, того самого, что выстроил каменный дом на Виселичном поле, конечно, когда был еще жив. Анатол приходит в ужас. И с перепугу решает, что на могиле старика должен дать клятву, что никогда не станет пить палинку. И тут же вспоминает, что в куртке у него припрятана непочатая фляга.

— Получай, старик! Мне она больше ни к чему, я больше пить не стану, это так же верно, как то, что я стою над твоей могилой! — клянется Анатол. Потом вежливо приподнимает шляпу и удаляется.

Но только Анатол сделал несколько шагов, как наступил день и засветило солнце. Куда и страх девался — Анатол опять стал смелым мужчиной. Взяла его досада, что фляжку с палинкой на могиле оставил, пришлось вернуться. Он выпил все до дна, а пустую фляжку пристроил на то же самое место.

Видит, идет кто-то ему навстречу. Это Галапиртош, пастух из деревни, говорит он Анатолу, что теща его, Катра Пастрначка, внезапно померла.

«Надо бы ее похоронить, — подумал Анатол Барабаш. — Хотя нет, лучше по порядку. Сперва позвать лекаря, тот даст бумажку, что теща действительно померла. Таков уж закон на этом свете».

И тут Анатолу пришла в голову мысль, что он знает лекаря, который смотрит в деревне всех померших. Кроме того, человек он необычайно умный. Не только лечит, но и хорошо рвет зубы. Эва! Недавно выдрал Анатолу Барабашу сразу два здоровых зуба вместо одного больного да еще деньги взял.

Анатол отправился за лекарем и нашел его.

— Добрый день, пан доктор.

— Ну, что стряслось?

— Ах, ее больше нет! — заплакал Анатол Барабаш. — Тещенька у меня померла, собственными глазами видел, сам глаза ей монетками закрыл, потому что у нее, бедняги, они были открыты. «Ну, — сказал я ей, — помолись хоть теперь, коли при жизни никогда не молилась», — и сложил ей руки на груди, будто она молится!

Доктор, звали его Герингеш, сел и стал что-то писать. Потом отдал Барабашу записку, где было сказано, что она умерла. Но кто именно, сказано не было. Анатол Барабаш обратил его внимание на эту небольшую ошибку, и лекарь, быстренько исправив ее, выставил Барабаша за дверь.

Идет Барабаш по дороге, не может попасть в свою любимую корчму.

— Эй, где дорога к Ошкварковой? — спрашивает он старушку, которая плетется по дорожке и жует совсем свеженькую лепешку-поскребыш.

— А все прямо!

Идет он почти полдня и видит вдруг: из Журчалкиной долины выскакивает лекарь, тот самый, что ему бумажку выдал. Мчится лекарь, аж дым столбом. Сам бледный, задыхается, пот с него градом льется, потому что брюхо у лекаря преогромное.

— Давай бумагу, — заорал он на Анатола Барабаша и как стукнет его тростью по шапке, а она у Барабаша на голове была.

— Ты меня провести хотел? В тюрьму за фальшивое свидетельство посадить? Живехонька теща твоя, в саду рассиживает, такая самого черта переживет, не только нас!

Тут, оторвав у Анатола от куртки рукав, в котором драгоценный документ хранился, лекарь исчез в облаке пыли, умчался к себе домой.

Окна трактира затуманил рассвет, и на дворе у Ошкварковой заорал противным, охрипшим голосом петух. В это мгновенье Барабаш, уткнувшийся физиономией в трактирный стол, проснулся и, ничего не соображая, услыхал, как скрипят лавки и столы. Может быть, это с них вставали невидимые гости, которые — когда были еще живы — просиживали в корчме у Ошкварковой по семь ночей в неделю и теперь снова, по старой привычке, являлись сюда посидеть.

Что за путаница у него в голове? Сон ли это или все было на самом деле? Его удивило, что он все еще сидит в корчме у стола, а перед ним стоит пустая посуда из-под палинки.

С минуту Анатол находился в тяжелом раздумье. Он тщился припомнить, когда пришел в корчму, и, выцедив последнюю каплю из бутылки, отправился искать двери. Двери он благополучно нашел и, выбравшись на дорогу, завернул, как ему показалось, к деревне.

— Ну и лопайте меня, коли вы меня испекли!.. — бормотал он себе под нос, едва передвигая ноги, будто после тяжелой работы.

Может, он решился искать дорогу к каменному дому? Нет, и на этот раз он ее не нашел.

Еще много ночей прошло, пока Анатол Барабаш добрался до каменного дома. Вокруг не было ни души, лишь верный пес Талпаш ожидал его у калитки.

Вместе они вошли во двор.

«Словно кура-гарабура я брожу, я хожу…» — переиначил он старую песню, потихоньку подбираясь к дому. Со двора они с Талпашем вошли в кухню.

Там никого не было. Теща и Анечка Гусенок спали в соседней комнате. Анатол Барабаш уселся за стол и запел свои песенки. Потом начал приставать к Талпашу, который очень внимательно слушал его пение, чтоб тот пел вместе с ним. Но Талпаш петь не желал.

Барабаш посадил его за стол. Пес показывал хозяину язык и при этом явно ухмылялся. Иногда он оглядывался назад и шевелил ушами. Но когда Анатол Барабаш взял очень высокую ноту, Талпаш, помогая ему, весело залаял.

Катра и Анечка из комнаты не выходили. И Анатол Барабаш какое-то время сидел в кухне один со своей собакой. Талпаш, видимо, соображал, что