Словацкие повести и рассказы - Альфонз Беднар

class="p1">Тихо и медленно потянулись долгие зимние вечера. Анка шила, старушка обметывала петли на передниках и пришивала пуговицы. И обе вспоминали Анатола, гадали, вернется ли он с войны и станет ли другим?

Прошли месяцы, но ничто не изменилось. Только как-то позвали старушку в город, в канцелярию, и сообщили, что сын ее Анатол умер в Боснии смертью героя от болотной лихорадки.

Несчастная старушка совсем позабыла, что собиралась зайти к лавочнику на рынок купить крупы, потому что дома не осталось ни крупинки, и ее, будто старую ветку, сломленную ветром, понесло по дороге вдоль Журчалки. Она ничего не сказала Анечке Гусенку и не пожаловалась на то, что случилось с ее сыном.

А потом старушка словно онемела и целые недели не могла вымолвить ни слова.

Когда она перебралась в каменный дом, то часто пела песни и пеньем своим убаюкивала внучонка. А теперь не осталось на свете такой песни, которую старушка смогла бы спеть, и потому она замолчала.

Но вот прошли весна и лето, и осень прошла, и снова полилась песня из ее горько сжатых уст. Она приятным голосом пела:

— Бросил ты меня, бросил, верную мою любовь бросил…

Анечка Гусенок задумывалась, а сын Анатола Барабаша под эту песню тихо засыпал. Старушка, посидев немного у постели внучонка, тихонько, на цыпочках удалялась к себе в каморку и там оплакивала своего погибшего сына.

Деревянную вывеску на трактире Ошкварковой однажды шевельнул южный ветер. Может, это прислал привет Анатол Барабаш из далекой болотистой Боснии, где одним комары несут болотную лихорадку, а другим и смерть?

По двору каменного дома скитался мудрый Талпаш и, глядя в вечернюю тьму, уныло выл, будто плакал, зная, что никогда больше темной ночью не поведет своего блудного хозяина в старую халупу, что гниет и разваливается на берегу Журчалки.

Перевод В. Петровой.

ЯН ПАПП

ДОНДУЛА

После первой мировой войны на этом обширном дворе регулярно раз в два года появлялся один и тот же мужик. Он вставал под столетней липой, стянутой в четырех местах обручами от гектолитровой бочки, и звучно сморкался. Потом утирался платком, распрямлялся и звал:

— Эй, Аппунтато, я пришел!

Случалось это в самый разгар лета и всегда на святую Анну, когда в город пригоняли скот для продажи. Обычно в праздник собирались две большие ярмарки, и мужик толкался то на одной, то на другой. Он торговал лошадьми. В паспорте лошади или в квитанции, коли требовалось, расписывался: Кошка. А если пребывал в хорошем расположении духа или оставалось на бумаге пустое место — писал же он размашисто, неумело, — то после фамилии ставил и свое имя: Густо.

Привязать лошадей одним узлом к нижнему обручу на липе не составляло для него труда: все три веревочных недоуздка без мундштуков уже были соединены вместе. К мордам лошадей он подвесил торбы с сечкой и снова позвал:

— Аппунтато! Аппунтато!

Голос его звучал глухо, как у чревовещателя.

Из плотного мешка он вытащил две бутылки рома, прижал их левой рукой к груди и стал ждать. Потом передвинул руку повыше, чтобы прикрыть бутылки широким рукавом, и тут стало видно, что левая кисть у него покалечена. Трех средних пальцев не хватало. Он покосился на руку, потом на освещенный солнцем дом, на низкую кирпичную пристройку, оплетенную диким виноградом, и стал насвистывать: «…А потом украшу шляпу я цветным пером».

Свистел, однако, невесело.

Он оборвал свист, когда из проема в густой зелени, обвивавшей пристройку, вынырнул Аппунтато. Могучий, плечистый, с непокрытой, как всегда, головой — глаза не видны под густыми бровями.

— Да не может быть, кого я вижу? — удивился Аппунтато. — Кошка?

— Вроде так, Аппунтато, кто же, если не я?

Аппунтато в резиновых сапогах, на каждом по доброму десятку красных заплат. Длинный резиновый фартук. Черный. Лапы в шерсти, как у медведя, а волосы торчат над темным выпуклым лбом.

— Да не может быть, — снова покрутил головой Аппунтато.

Голос громыхал, и не удивительно, что жена сразу обнаружила появление Аппунтато во дворе. Она вышла из дома — окна в нем наглухо закрывали шторы. В здешних краях женщины обычно и до шестидесяти не доживают, но с этой дело обстояло иначе. Видно было, что десяток лет, которого ей до шестидесяти недостает, она проживет запросто, да, может, и еще десять, а то и все пятнадцать прихватит.

Она вышла, твердо зная, чего хочет, и сразу же пошла чесать напропалую:

— Ты зачем пришел, лошадник? Только от работы отрываешь, а ему завтра бутылки развозить, — вы там сегодня с этой своей торговлей и керосин-то, поди, во всех корчмах выхлебали.

— Да я ж к вам и прихожу-то нечасто…

— Катись отсюда со своей падалью. Только двор мне завозят…

Аппунтато взъярился и одернул ее:

— Жена, цыц!

А она ни в какую:

— Убирайся, Кошка, ведь снова, как свиньи, налакаетесь.

Аппунтато уперся в жену угрожающим взглядом и сделал в ее сторону несколько неторопливых шагов, которые ничего хорошего не предвещали.

— Пугай, пугай. Испугалась тебя, как же! — заверещала она.

Аппунтато не остановился, не ускорил шага, а только шел и шел по двору, и пыль пластами липла к его мокрым резиновым сапогам.

Жене страх как не хотелось сдаваться на глазах у лошадника. Она его терпеть не могла и хотела, чтобы Кошка убрался восвояси. Тогда Аппунтато мог бы спокойно разливать пиво по бутылкам, а не разбазаривать время, наливаясь вонючим ромом. Но на сей раз коса нашла на камень. Это жена поняла и потому быстро убралась за дверь, повернула ключ в замке, а почувствовав себя более или менее в безопасности, снова стала поносить их из зарешеченного окна самыми что ни на есть мерзкими словами.

Аппунтато нагнулся за булыжником.

Жена тотчас исчезла из окна.

— Пойдем, Кошка, — позвал Аппунтато, — возьми-ка из конюшни попоны да двигай за мной.

Кошка так и сделал. Здешнее хозяйство он знал, знал и домашние нравы, так что сомнениями не мучился. С двумя толстыми попонами он двинулся вслед за Аппунтато.

Они вошли в ледник.

Перед этим, однако, Аппунтато заметил:

— С тех пор как я взял ее в жены, визжит, что тебе мартовская кошка. Кто не знает, так, убей бог, еще подумает, что ей мужика не хватает. Ведь от этого бабы злятся и скулят, как пес с прищемленным хвостом. Но провалиться мне на этом месте, если она от меня своего не получает, карга старая. И отчего она такая, черт ее знает…

Аппунтато был лет на двадцать моложе