Фронт и тыл Великой войны - Юрий Алексеевич Бахурин

Из донесения от 3 (16) августа 1916 года командира 6-го эскадрона командиру полка, номер и наименование кавалерийской части неизвестны: «В бою 24 июня под ф[ольварком] Павлиновым Пинского у[езда] Минской губ[ернии] убитые гусары: Шабан и Петухов преданы земле на месте, указанном на кроках»

Подобные инициативы исходили от родных или однополчан павшего, а их рассмотрением занимался отдел военных сообщений ГУГШ. Конечно, непременным условием репатриации являлось нахождение могилы на территории, подконтрольной Русской армии, — в ином случае прошение ожидал отказ. Принятие решения могло быть быстрым, не дольше недели, или растянуться на целые месяцы. В случае, если оно оказывалось положительным, государство оплачивало транспортировку тела по железной дороге — от станции отправления до станции назначения. Прочие расходы (на эксгумацию, приобретение гроба, доставку на станцию и от нее по прибытии) просители должны были покрывать из своего кармана[660]. За выдачей удостоверения для поездки в действующую армию за телом мужа, сына, племянника им надлежало обращаться в канцелярию губернатора, прилагая извещение о смерти родного[661].

Да, в Первую мировую войну существовали и свои «похоронки». Как правило, скорбные извещения наносились на бланки за подписью командиров полков, но со временем в ход пошли и почтовые открытки, заполненные священниками. На малой родине погибшего сельский староста под расписку доводил до сведения его родных трагическую новость, а сама «похоронка» передавалась в волостное правление[662]. Нередким явлением были и письма к родным погибших, составлявшиеся однополчанами. Паче того, без них родственники в мирном тылу могли подолгу оставаться в неведении о судьбе «родных силачей». Ранее я приводил примеры таких печальных посланий, а вот еще одно — письмо вдове уроженца деревни Першинской Вомынско-Благовещенской волости Усть-Сысольского уезда Вологодской губернии, нижнего чина 13-го стрелкового Генерала-Фельдмаршала Великого Князя Николая Николаевича полка М. И. Каракчиева: «Хиония Алексеевна Михаил Иванович Ваш муж умер 4го Октября [в] Воскресенье утром позовч[ера]. Мы пошли Наступление и добрались до проволочного ограждения там начали мы окапывадса и окурат попали под пулеметы где и попала пуля ему в сердце Но так как близких уже нет никого то никто и не хочет уведомить Вас. Но теперь получили письмо я узнал как зовут Вас и пишу письмо. Схоронены они 30 человек вместе. Теперь Вы не пишите больше письма потому что уже его нету»[663].

Если раненый военнослужащий умирал в лазарете, то извещение об этом делалось медиками на официальном бланке: «Сообщаю что муж ваш Артемий Степанович Орлов скончался 5-го Апреля от рожи левой ноги и зарожения крови. Скончался тихо и спокойно был без памяти всего один день перед смертью. Похоронен через Николаевский Военный Госпитальтак что бумаги о похоронах лазарет выслать не может, — писал смотритель городского лазарета № 7 в Петрограде вдове умершего Лукерии Гавриловне в Ирбитский уезд. — Вещи оставшиеся после смерти какие были отправлены Начальнику 134 Петроградского Тылового Распределительного и Эвакуационного пункта… 60 же коп[еек] присланные вами для ответного письма посылаю обратно»[664].

Иногда случалась обратная связь, вдобавок предающаяся огласке из соображений пропаганды. Например, 31 июля (13 августа) 1916 года главнокомандующему армиями Юго-Западного фронта по команде была передана телеграмма: «Счастлива, что сын мой прапорщик Кронид Великотный пал на поле брани за ЦАРЯ и Отечество. Прошу сделать распоряжение о присылке тела для погребения [в] Великих Луках. Сама я бедна, стара, не могу что-либо предпринять. Служил [в] 282 Александрийском пехотном полку. Да пошлет вам Бог окончательную победу. Великотная»[665]. Генерал Брусилов в отдельном приказе тем же днем распорядился отправить тело погибшего домой с сопровождением гроба нижним чином, выслать матери прапорщика оставшиеся у него деньги, личные вещи и награды.

Воинов, скончавшихся в неприятельском плену, хоронили всем миром без различия национальностей и вероисповедания. Капитан Успенский так описывал прощание с британским офицером в октябре 1916 года: «Как только узнали в лагере о его смерти, первую панихиду по умершем, по нашей просьбе, отслужил священник в церкви-чердаке, причем на панихиду, кроме всех англичан, явилось очень много пленных офицеров прочих наций и немцы.

Прекрасно пел наш хор под управлением Ген[ерального] Штаба кап[итана] Добрынина. До слез печально и трогательно звучали скорбные мотивы: “Со Святыми упокой, Христе, душу раба Твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная!”. <…> На другой день, по исполнении всех формальностей, тело покойного лейт[енанта] Вилькинзона положено было в красивый металлический гроб, поставленный в манеже. Много венков и цветов от пленных офицеров каждой нации украшали гроб. Для похорон прибыли в лагерь пастор и ксендз.

После отпевания офицеры вынесли из манежа гроб на руках. Впереди несли венки от англичан, русских, французов и бельгийцев. Выстроившийся у манежа почетный караул от местного немецкого гарнизона отдал честь, и печальный кортеж направился вдоль проволочных заграждений лагеря, через наружные ворота в местечко и далее к кладбищу. Всем желающим офицерам разрешено было комендантом сопровождать процессию.

По просьбе англичан наш церковный хор пел: “Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, — помилуй нас!”. Непосредственно за гробом покойного (вместо его родных) шли: нем[ецкий] гауптман, заменявший коменданта, и два английских майора.

Когда процессия вышла из ворот лагеря, нас встретило и провожало до кладбища много народа — почти все население мест[ечка] Гнаденфрей[666]. Очевидно, трагедия пленного офицера уже была известна в местечке всем, и граждане, — одни из сочувствия, другие из любопытства, — пришли на эти похороны.

Печальный звон маленького колокола местной кирхи аккомпанировал стройному хору пленных и, казалось, своей простой мелодией тоже умолял Всевышнего “помиловать!”. Под развесистым старым кленом тихого сельского кладбища и похоронили мы лейтенанта Вилькинзона»[667].

В начале 1917 года в Русской армии наряду с личными знаками был введен первый отечественный прообраз смертных медальонов. «.Государь Император, в 16 день января 1917 года, Высочайше повелеть соизволил установить особый шейный знак для опознания нижних чинов… Знак должен носиться под мундирной одеждой на снурке или тесемке, надетой на шею, а вложенная в него записка должна быть отпечатана на пергаментной бумаге», — гласил приказ по военному ведомству № 47 от 24 января (6 февраля) 1917 года за подписью военного министра генерала от инфантерии М. А. Беляева[668]. Речь шла о небольшом плоском прямоугольной формы футляре, выполненном из жести и раскрывающемся на крошечных петлях. На крышке знака отчеканивались номер и наименование полка, а внутрь помещался бланк с графами «Полк, отдел[ьный]