Ангел Рейха - Анита Мейсон

– Мне удивительно слышать на нашей базе такие непатриотические речи.

– Будь у тебя между ушами что-нибудь кроме аэродинамической трубы…

Я не стала им мешать и пошла в казарму. Я лежала на кровати и читала «Двадцать тысяч лье под водой». Библиотека на базе была небогатой: Жюль Берн, приключенческие романы Карла Мая (по слухам, любимого писателя Гитлера) да сборники песен штурмовиков. Через полчаса я надела ботинки, вышла на летное поле и забралась в своей «комет».

«Ме-110» разогнал меня на буксире. Большие колеса «комета» легко оторвались от бетонной полосы. На высоте трех метров я открыла запорное устройство, державшее шасси, и «комет» радостно подпрыгнул и взмыл в свою стихию.

Через десять минут я отбросила буксировочный трос и опустила нос, чтобы начать планировать. Машина сразу же плавно вошла в длинный вираж, словно сокол. Казалось, бесхвостое тело «комета» на широких, отведенных назад крыльях создано для вечного полета. Я описывала в воздухе круги, закладывала виражи, переворачивалась, крутила петли и не удивилась бы, если бы обнаружила, что могу делать совершенно немыслимые вещи – например, летать задним ходом, – поскольку это своенравное красное существо, летавшее, как сокол, и набиравшее высоту со скоростью пушечного ядра, обладало также всеми способностями колибри. Мы вместе – я и мой «комет» – парили в высоте, испытывая природу человеческой плоти, металла и воздуха; и, когда мы спустились ниже, я увидела нашу странную тень, скользящую по залитым солнцем полям.

Сделав последний разворот, я краем глаза заметила внизу что-то необычное. Я не стала присматриваться, поскольку посадка «комета» требовала предельной сосредоточенности. Едва остановив машину на бетонной полосе, где Руди встречал меня с обычной своей щербатой улыбкой, и открыв фонарь кабины, я повернулась. Да, мне не почудилось. Флаг у ворот был приспущен.

Как только я вошла в канцелярию, Дитер вызвал меня в свой офис. У него был серьезный вид.

– У меня для тебя плохие новости, – сказал он. – Учитывая обстоятельства, я сожалею о том, что сказал на днях. Наверное, тебе лучше присесть.

Эрнст.

Он вынимает револьвер из ящика стола. Заряжает его, патрон за патроном. Сколько уже раз он делал это, а потом снова разряжал? И почему именно этот револьвер? У него есть много современных и более удобных пистолетов: автоматических пистолетов с обоймой. Но этот револьвер неотлучно находился при нем всю прошлую войну, в кобуре на бедре.

Война в вашем понимании этого слова…

Эрнст сидит на кровати, на своей широкой дубовой кровати, – первой покупке, сделанной им по окончании прошлой войны, поскольку он считал хорошую кровать, хороший костюм и хорошее вино совершенно необходимыми вещами в жизни любого мужчины. Она пережила много приключений вместе с ним, эта кровать; она была верным другом. В последнее время он спал один. Инга не в силах рассеять его дурное настроение. Его душевное состояние пугает Ингу. Он не желает говорить о своих мыслях и чувствах.

Эрнсту не с кем поговорить. Когда-то его окружали друзья. По крайней мере, ему так казалось. Теперь они держатся в стороне. У него чума.

Он вращает барабан револьвера пальцем. Шесть патронов. Зачем шесть? Хватит и одного. Он редко промахивается, не промахнется и сейчас. Он мог вложить в барабан один патрон и подогнать его к стволу. Зачем он вложил все шесть?

Чтобы было над чем поломать голову.

Правой рукой Эрнст легко сжимает рукоятку револьвера и кладет ствол на ладонь левой. Металл холодный.

Когда он выстрелит, ствол нагреется и по комнате распространится едкий запах. Но он уже его не почувствует.

Эрнст осторожно кладет револьвер на незаправленную кровать и выходит из спальни на лестничную площадку. Он прислушивается. Мертвая тишина. Сейчас начало пятого утра. Альберт спит в другом конце дома. Он сильно храпит. Эрнст это знает: однажды он на цыпочках прошел по коридору и подслушал. Но это большой дом, и сейчас Эрнста и Альберта разделяют несколько толстых дверей.

Альберт позаботится о коте.

Внизу спит кот в кресле, тикают часы и дотлевают угольки в камине. Внезапно Эрнста охватывает желание спуститься вниз и еще раз взглянуть на кота в кресле, на часы на каминной полке, на теплую золу в камине. Он подавляет желание. Это сентиментальность. Все это не поможет ему, а станет лишь преградой у него на пути, поколеблет его решимость.

Сколько уже раз он стоял у этой черты, глядя в бездну? Но на сей раз все иначе. На сей раз он не по собственной воле пришел сюда, чтобы разведать местность и посмотреть, не явится ли ему, хоть на миг, знакомый образ в кромешной тьме. На сей раз некая сила привела его сюда. Больше идти некуда.

Эрнст составил завещание. Наспех написанное на бланке министерства авиации, оно лежит на столе в гостиной, прижатое медным подсвечником, найденным в кладовой. В завещании говорится, что любой, кто придет в дом, волен взять здесь все, что захочет. Интересно, думает он, кто возьмет кровать?

Им придется похоронить его со всеми почестями. Они придумают какую-нибудь ложь.

Холодно. Эрнст обхватывает себя руками: необходимость умереть на время отступает перед необходимостью согреться. Он в рубашке, брюках и жилете. Он снял пиджак три часа назад, собираясь лечь спать, но потом понял, что время для сна вышло.

Он возвращается в спальню и надевает пиджак, а потом застывает на месте.

Что дальше?

Да ничего.

Как странно сознавать, что дальше ничего не будет. Что ты стоишь у последней черты. В ослепительном свете или непроглядной тьме, которые открываются взору за той чертой, все кажется мелким и ничтожным.

У него кружится голова. Он отступает от края бездны, идет и садится на кровать.

При виде измятой постели (разве он ложился? прямо в одежде? – он не помнит) Эрнст вновь с мучительной ясностью сознает, какое сокрушительное поражение потерпел в жизни. Глядя на примятые подушки и сбитые простыни, он вдруг чувствует такую острую жалость к себе, что слезы катятся из глаз; потом он вновь проникается отвращением к себе, встает и принимается ходить взад-вперед по комнате. Что-то хрустит у него под ногой: уголек, которым он однажды рисовал. Наверное, выпал из кармана; Эрнст уже много месяцев ничего не рисовал. Он поднимает его и бросает на кровать.

В открытом платяном шкафу висит его форма, похожая на привидение. Он снова словно воочию видит, как Плох, в такой же форме, с подавленным видом натягивает перчатки у двери в молчании, которое ни один из них не в силах нарушить.

Впереди нет ничего, и пути назад тоже нет. Здесь конец пути. И теперь Эрнсту становится страшно.

Вероятно, кто-нибудь может спасти его. Вероятно даже, он должен дать кому-то возможность его спасти.

Он поднимает трубку и набирает номер Инги.

Он слушает, как звонит телефон у нее в квартире за пять километров отсюда. Долго звонит. Эрнст ждет. Надо полагать, она спит.