Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров

— Я тебя буду держать здесь тысячу лет, пока ты не превратишься в скелет, обтянутый кожей, в скелет от скелета, в тень скелета. В замерзшую тень.

Я плакал.

Он тащил меня по подземному ходу в совершенной темноте, может быть, по тому же подземному ходу, которым мы некогда шли с Сашкой, тогда одна лишь черная нить из бабушкиной катушки соединяла нас с живым миром.

Напоследок он зло толкнул меня, так, что я упал на склизкие каменные плиты, и, быстро отойдя, крикнул из тускло освещенного пятнышка — там был выход из подземелья:

— Попробуй только двинуться с места — ты провалишься в преисподнюю. Я честный торговец, и мое дело предупредить тебя, разбойник!

Я осторожно сел и, пригнув голову к коленям, охватил шею руками. Рядом запахами плесени дышал бездонный провал. Только ладони сохраняли тепло летнего вечера, которое так недавно — или так давно — заполняло все мое существо.

Самое страшное было даже не в том, что впереди неисчислимое множество безнадежных ночей, а в том, что меня предали, продали в рабство.

А может быть, самое страшное заключалось даже не в предательстве, — а в том, как вижу я только сейчас, спустя полстолетья, что через несколько дней я по-прежнему ходил за Сашкой верным оруженосцем, и пил несладкий чай, чтобы сдать в общий запас кусок сахара, и по вечерам внимательно слушал в дровяном сарайчике главы из будущих странствий по Америке.

И свято верил в будущие странствия.

Боже, как медленно учится человек недоверию. Спасительному? Этого я не знаю и сегодня. Почему не перестает он надеяться на бабушкину катушку ниток, бессовестно позволяя себе забыть, что этих бабушкиных катушек во всем мире осталось наперечет?

Я совершенно не помню, прошло ли сто часов, или сто дней, или сто лет, когда в световом пятнышке заметались тени.

Я услышал визгливый голос торговца и звон стекла, разбиваемого о каменный пол, или звон оплеухи.

И полный бесконечной тревоги и любви, слабый голос бабушки.

Она бежала ко мне сквозь кромешную тьму, которую я успел населить гигантскими мокрицами, напоминающими змей. Бежала, перелетая через пропасти без дна, которыми зиял — я не мог не верить Иностранцу — подземный ход.

Она увидела меня в кромешной тьме, где глаза бесполезны, но сердце — некоторые, до ужаса редкие, сердца все видят

Осторожно, будто я был хрустальный, она подняла меня с пола, прижала к груди и понесла сквозь строй гигантских мокриц, расступавшихся перед нами, мимо Иностранца, который в страхе перед старенькой женщиной вжался в стену подвала, между черными баллонами и седыми от изморози трубами, мимо мраморной стойки — на улицу.

Бабушка несла меня, и я как будто летел. Потом мне часто снилось или виделось наяву, что я лечу. Я и летал наяву на «ТБ-1» по Арктике и в войну на «Р5» через передовую с грузом бомб, летал и на юг, к морю, но ощущение настоящего полета осталось только от этих минут раннего детства.

Тогда — или в другой день — бабушка сказала:

— Мой ребеночек, что же ты будешь делать на этом черном-пречерном свете, который почему-то называют «белый свет»!

Школьником или студентом я прочитал у Толстого, что самая прекрасная любовь — это любовь самоотверженная. И понял, что бабушка была прекраснее всех в мире.

Слезы текли по ее морщинистому лицу, редко падали мне на щеки и на закрытые в полусне глаза.

Я уже не был в рабстве, даже почти забыл о нем, вообще — о горе. Но бабушка не забывала. Она прожила счастливую молодость. Отец ее служил экономом в имении у польского пана, и в юности она скакала на длинногривом и длиннохвостом коне — я видел ее фотографию той поры.

Теперь, в старости, она жила, как море, которое днем досыта напиталось теплом, а вечером щедро отдает его.

Через несколько месяцев на местечко налетела банда на конных тачанках. Бабушка увела меня в чердачную комнату под крышей — с косым окном, без мебели, с одним лишь дощатым столом.

Наверно, она хотела задвинуть дверь столом, но не успела, и вслед за нами вбежал бандит — небольшого роста, в папахе, с ножнами, волочившимися по полу, с обнаженной шашкой.

Он не сразу заметил нас в полутемной каморке.

Мы стояли у фанерной перегородки, оклеенной рваными обоями, и бабушка старалась спрятать меня за спиной. Она все время ощупывала мое лицо, шею, голову дрожащими горячими пальцами. Словно проверяла, тут ли я, не исчез ли.

Пальцы у нее были обжигающие — это я помню не одним сознанием, а как бы кожей, всем существом. Вспоминая этот сухой жар, я знаю, что бабушка в тот день была очень больна.

Бабушка прятала меня, но я вывертывался и моментами видел то, что происходило, не сознавая в полной мере близости смерти.

Бандит в папахе наконец заметил нас и теперь вертел шашкой со страшной быстротой, как цирковой фокусник, — клинок превращался в серебристое колесо.

Это он разгонялся, возбуждал себя: ведь так, сразу, нельзя убить безоружного. Надо пробиться через пленку человеческого, до первой крови, потом все пойдет само собой.

Порой шашка задевала стол, и по комнате летели щепки, тупо ударяясь о пол, потолок и стены.

Он опрокинул стул и подскочил к нам, но ничего этого я уже не видел. Теперь я сам зарывался в бабушкины юбки, как можно теснее прижимался к сухонькому ее телу.

Бандит ударил бабушку шашкой по голове, но не убил, а только ранил ее. Я почувствовал, что пальцы бабушки, которые в лихорадочной тревоге ощупывали мое лицо, остановились и закостенели, и почувствовал, как она отяжелела и медленно вдоль стены сползает на пол.

В этот момент впервые в жизни я услышал тихий, быстрый и ритмичный перестук — музыку, под которую нашим поколениям пришлось пройти через жизнь; она сопровождала нас в последний путь гораздо чаще, чем реквием. На этот раз пулемет нес избавление. В город входил полк под командованием Павлова.

Бабушка лежала на полу, словно мертвая. Было тихо. Нас разыскали близкие, отнесли бабушку в ее комнату, положили на большую деревянную кровать, куда прежде я часто забирался по утрам, и опустили шторы на окнах. С этого момента и до самого ее конца комната наполнялась сыроватой пугающей темнотой, запахом лекарств и неотвратимостью приближающейся смерти.

Кривое досвидание

Вся Махновская улица была захвачена игрой в «Трех мушкетеров». Происходило это