Белый легион в Парагвае. Русские герои Южной Америки - Дмитрий Михайлович Абрамов

Он в нашей конно-артиллерийской батарее служил. Артиллеристы эти здорово нам тогда под Тернополем помогли при прорыве австрийского фронта. И в разведку мы с ним ходили. Это с ним я весной 17-го в Питер в отпуск ездил и с Гумилёвым познакомился. Потом уже после Германского фронта мы пересекались. В 18-м году весной на юге встретились, в Мелитополе. Тогда с Дроздовским на Дон прорывались, вот там и повстречались. Он – молодец, сразу с нами пошёл и дрался у Дроздовского в стрелках пока его в артиллерию не направили. Генерал Деникин тогда начал реорганизацию Добрармии. А я тогда же к кубанцам подался в конницу.

– Да, славное было начало Белого дела! Есть, что вспомнить! – с грустью произнёс Касьянов, – Я у Деникина только весной 1919-го оказался.

– А потом мы встретились в октябре 19-го в Касторной – под Воронежем. И я тогда же познакомился ещё с одни известным поэтом. Зовут его Николай. Всё время путаюсь с его фамилией – Староверов, Трувоверов… Вспомнил – Туроверов! Я его не раз потом слушал и на Лемносе. Когда прощались, а он в Европу уезжал, то столь душевные стихи читал, что до слез тогда пробирало.

– Ну ты даёшь, Алексей! Такую фамилию не запомнить. Ведь это – наш эмигрантский Есенин.

– Ты знаешь, Борис, я о Есенине мало слышал и стихов его не знаю.

– Напрасно, Лёша! Есенин – это новая звезда России. Крестьянский поэт, талант, загубленный советами, – упрекнул Касьянов.

– Уволь, он, как я слышал, спелся с большевиками.

– Навряд ли. Почему тогда его нашли повешенным в гостинице «Англитер»? Такой жизнелюбивый человек, каким был Есенин, сам себя в петлю не сунет.

– Бог – ему судья! Туроверов-то в эмиграции, в Париже. А вот что сучилось с Косминым и с нашим общим другом Усачёвым – неизвестно. В эмиграции я о них ничего не слышал. Наверно остались в России и как-то скрываются от ГПУ и чекистов. Может быть и в лагерях сидят, а может быть уже и в живых их нет, – подметил Пазухин.

– А как тебе сейчас стихи Туроверова? Он ведь и ныне публикуется.

– Стихи-то сильные, но я не силён ни в словесности, ни в филологии, ни в философии. Давай лучше выпьем ещё, да картошку попробуем, испеклась поди, – предложил Пазухин.

Колонна парагвайских пулеметчиков в движении.

Касьянов согласился и разлил спиртное по кружкам. Они разворошили угли и достали из костра с десяток картофелин. Разбудив лейтенанта, предложили ему выпить с ними. Тот отказался от выпивки, но картошке обрадовался. Очистив клубни от горелых мест, присолили. Сдвинув кружки, капитаны выпили за здоровье. Закусили дымившейся горячей картошкой. Та чуть-чуть пригорела, покрылась коричневой корочкой, но была очень вкусна. Лейтенант, покурил, слушая разговор своих сослуживцев, затем укрывшись пончо, вновь отдался сну.

А Пазухин и Касьянов всё предавались воспоминаниям. Теперь они вспоминали о своих любимых женщинах. Алексей рассказывал, как он познакомился со своей будущей женой в Феодосии в 1920-м. Честно поведал, что «снял» её, как девочку в ресторане. Кстати вспомнил и о том, что тогда услышал выступление ещё одного «поэта» – «иуды» Волошина.

– Да, Волошин – масон! Он на белых вроде бы работал, но и красные его не тронули. А не тронули потому, что был двойным тайным агентом ВЧК. В Крыму в конце 1920-го – в начале 1921-го жестокие кровавые расправы были с теми, кто советскую власть не любил, но Волошин все ж в эмиграцию не ушёл. И вот его большевики не тронули, – подметил Касьянов.

– Я бы этого Волошина уже в 20-м к стенке прислонил, но общественное мнение…, мать их! Гнилая интеллигенция! – согласился Пазухин.

– Ну, а когда же ты женился, Алексей?

– Это, друг мой, Боря, уже на Лемносе случилось, после того, как понял я, что она за мной до конца последует. В ноябре 20-го уже за Турецким валом, от Карповой Балки, где нас красные в кавалерийском сражении в конец разнесли[12], я через весь Крым верхом за два с половиной дня к ней долетел в Феодосию. А уж оттуда мы вместе с кубанскими казаками на последнем корабле на остров Лемнос пришли. Понял я, что раз она за мной и в такую дыру последовала, то значит не просто в эмиграцию подалась, – подвёл итог Пазухин.

– А где она сейчас?

– В Асунсьоне, ждёт меня с двумя детьми – с сыном и с доченькой, – отвечал Пазухин.

– Счастливый ты, Алексей. У тебя жена и двое детей! – промолвил Касьянов и вздохнул.

– А ты почему не удосужился? – спросил Пазухин, зевая и потирая глаза.

– Потом как-нибудь расскажу. Ложись, поспи капитан. Завтра тяжёлый день будет, – промолвил Касьянов.

Пазухин утвердительно и сонно качнул головой, устроился на подстилке, подложив под голову седло. Касьянов укрыл его кавалерийской буркой и тот вскоре засопел. А командир эскадрона предался своим нелёгким воспоминаниям.

* * *

Комэск Касьянов долго смотрел на догорающие угли костра и пытался обрести покой в душе. Ему казалось, что чувство мира и покоя вот-вот вернётся к нему. Но разговор с Пазухиным и выпивка слишком растревожили его. Потому мысли о любимой женщине вновь приходили к нему и не давали покоя.

Он тогда ещё ротмистр Русской армии Юга России впервые увидел её в театре «Ренессанс» в Севастополе летом 1920-го года. Приехав в Севастополь на несколько дней после контузии с фронта на лечение, он намеревался по предписанию врачей ехать через несколько дней под Феодосию на Чокракские лечебные грязи. Здесь в Севастополе он услышал, что дают какую-то новую музыкальную постановку Кальмана, не удержался и купил билет в театр. Ещё будучи корнетом (после окончания 2-го Московского Императора Николая I кадетского корпуса), он полюбил театр и особенно оперетту.

Прима великолепно пела, исполняя первую роль в недавно полюбившейся российской публике оперетте «Сильва». Чудный, бархатистый контральто[13] певицы и её внешность сразили его. Он дождался её после окончания оперетты у служебного входа, поцеловал руку, представился, подарил цветы и пригласил в ресторан. К его удивлению она согласилась, и они поехали пить шампанское.

Три бутылки полусухого сразу сблизили их, и они перешли на «ты». Она очаровательно курила через мундштук длинную папиросу и пускала кольца дыма ему в лицо. Между ними завязался интимный разговор. Ротмистр крутил концы русых усов и взирал на неё голубыми тёплыми хмельными глазами. Разговор их вроде и был поверхностным, но сопровождался столь яркими и невербальными проявлениями, что им самим казалось будто бы они попали в какой-то сказочный мир. Она неспешно жестикулировала своими гибкими руками и длинными пальцами, что напоминало ему стебли лилий, колеблемых потоками чистых речных вод. Отпивая шампанское небольшими глотками, она томно вздыхала. Её тёмно-синие глаза порой вспыхивали страстью кошки, которая на охоте готовится к нападению. Ярко крашенные уста-кораллы, сахарные зубы взывали к поцелуям. Стрижка под каре, чёлка каштановых волос, длинная шея, доступные