Фронт и тыл Великой войны - Юрий Алексеевич Бахурин

«Русский Сцевола». Лубок времен Отечественной войны 1812 года

Возможно, у персонажа Краснова имелась и более прозаическая причина для уклонения от работы в плену: нежелание навредить оставшимся дома родным[800]. В Первую мировую войну семьи призванных нижних чинов Русской императорской армии, а именно — их жены, дети, родители, дедушка с бабушкой и брат с сестрой, если те были на иждивении у мобилизованного, — имели право на призрение, то есть получение денежного пособия для покупки продуктов питания. Размер суммы пособия был привязан к стоимости продовольственных товаров в различных регионах империи. Смерть солдата в бою не влекла за собой прекращения выплаты пособия его вдове и сиротам вплоть до момента назначения им государством пенсии по потере кормильца. Однако если отец, сын или муж оказывался в неприятельском плену, то с этого момента его родные могли не рассчитывать на материальную помощь[801]. Отмена выплаты пособий в данном случае не являлась репрессивной мерой — ничего общего, например, с приказом НКГБ, НКВД и Прокуратуры СССР № 00246/00833/ПР/59сс от 28 июня 1941 года о порядке привлечения к ответственности изменников Родины и членов их семей. Как разъяснял, вологодский губернатор В. М. Страхов в циркуляре от 11 (24) октября 1916 года уездным и городским попечительствам по призрению семейств нижних чинов, время нахождения военнослужащего в плену не считается действительной службой, если на то не было испрошено и дано Высочайшее повеление. Соответственно, в этот перерыв его семье было не за что выдывать паек[802].

Возвращаясь к «самострелам», необходимо отметить, что и этот наиболее расхожий вид членовредительства переживал своеобразную эволюцию. В 1914 году уклонисты чаще всего выставляли из окопов под вражеский свинец левую руку, либо сами производили выстрел в левую ладонь. Подобные ранения не гарантировали путевки в госпиталь или отпуска, вдобавок были чреваты разоблачением в случае с правшами. Вследствие этого стали чаще фиксироваться случаи пулевых ранений правой руки с травматическим отрывом фаланги указательного пальца. В таких травмах военным врачам тоже не составляло труда опознать «самострел». Злоумышленников выдавали пороховой осадок на коже вокруг раны и ее Х-образная форма. Изобличенные «палечники» нередко отпирались: дескать, неприятель использует запрещенные разрывные пули, и мотали на ус. Жертвуя рукой ради заветного тыла, ее стали чаще обертывать мокрой тряпкой во избежание ожогов. Выстрел мог производиться через доску, а то и пару досок — они обеспечивали ровный огнестрельный канал. Другие симулянты пользовались листами жести с проделанным в них отверстием для ствола[803].

Впоследствии отличившийся в годы Гражданской войны красный партизан Бадила Гагиев описывал в автобиографии свою договоренность с эскадронным писарем Степановым о нанесении друг другу ранений из винтовки. Для большей правдоподобности было решено прострелить Степанову руку, а Гагиеву — ногу. Последний выстрелил по пальцам руки товарища с расстояния. Пуля оторвала Степанову два пальца, и он, страдая от боли, лишился возможности ранить Гагиева[804]. Данный эпизод любопытен хитростью, к которой прибегли симулянты, — стрельбой с расстояния. Хотя и ловля неприятельских пуль руками не ушла в прошлое.

7 (20) декабря 1915 года был издан приказ генерала Рузского: «Согласно донесений строевого начальства, за последнее время участились случаи ранения пальцев рук и ладоней, причем во многих случаях можно с большой вероятностью допустить членовредительство. Обращая на это внимание командующих армиями, приказываю для борьбы с членовредителями пользоваться всеми установленными законом мерами до предания военно-полевому суду включительно»[805].

На деле меры наказания не всегда соответствовали нормам закона, а инциденты доводились до полкового суда. Известно описание генералом Свечиным прапорщика 6-го Финляндского стрелкового полка К., не погнушавшегося стать «самострелом». Инцидент датировался автором 20 сентября (3 октября) 1915 года. Наряду с ним в полку, во время боев на Мейшагольских позициях, был зафиксирован еще ряд эпизодов членовредительства. Однако к смертной казни приговорили лишь К. Остальных ожидала не предусмотренная дисциплинарным уставом мера наказания — «самострелы» были обязаны трижды в день выходить на линию огня, имитируя наблюдателей[806]. Впрочем, «на третий день немцы, к сожалению, сообразили, что их заставляют играть странную роль, и перестали стрелять по выставляемым на бруствер самострельщикам»[807]. Приговор К. также не был приведен в исполнение. Воспользовавшись связями в военной верхушке, он переводился из одной армии в другую. Следствие затянулось, а позже смертная казнь была заменена ему генералом Брусиловым на вечную каторгу. После Февральской революции же «палечник» и вовсе был помилован и восстановлен в чине, как «жертва царского режима»!

Мало того, иногда «самострелы» еще и удостаивались наград. По воспоминаниям дежурного генерала при Ставке Кондзеровского, Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич порой встречал проходившие санитарные поезда. Обходя вагоны, он вручал по одному Георгиевскому кресту примерно на 5–8 легкораненых нижних чинов. В результате солдаты, решившиеся на членовредительство, дабы покинуть передовую, могли оказаться

георгиевскими кавалерами[808]. Случалось, что и император Николай II лично миловал «палечников»: «Обходя один из военных лазаретов, Государь увидел, что у койки одного хирургического больного стоит часовой. Узнав, что здесь ждет выздоровления подлежащий военному суду дезертир — “самострел”, которого ожидает по выздоровлению самая тяжелая кара, Государь сказал: “Скажите кому следует, что я прощаю этого преступника. Довольно с него одной русской пули, наказавшей его”. Преступник был помилован»[809].

Одному из членовредителей даже было суждено прославиться на всю Россию как герою-страдальцу. Ефрейтор 148-го пехотного Каспийского полка Алексей Макуха в марте 1915 года угодил в австрийский плен. Он вел себя мужественно, упорно молчал на допросах, за что и поплатился — Макухе отрезали язык. Сумев бежать из плена, ефрейтор удостоился Георгиевского креста 1-й степени, роста в чине и немалых денег за перенесенные мучения. Правда, по воспоминаниям уполномоченного Российского общества Красного Креста графа Э. П. Беннигсена, «через несколько дней я увидел Эйлера, который рассказал мне, что командир этого полка был очень сконфужен, ибо оказалось, что у героя этого происшествия язык цел, но на нем имеются всего лишь два поверхностных пореза, в причинении коих подозревают его самого. Позднее, в Тарнополе, в одном из краснокрестных госпиталей я видел этого солдата; язык у него уже почти совершенно к тому времени зажил, но он все-таки упорно молчал. Доктор определенно считал, что он сам нанес себе эти ранения и что молчит он лишь из страха ответить за свой поступок…»[810].

С другой стороны, известны примеры разбирательств