Ангел Рейха - Анита Мейсон

Я получила телеграмму от генерала в ноябре. В том году я была просто нарасхват.

Генерал изъявил желание командовать оперативной частью и получил под свое начало соединение военно-воздушных сил где-то на Восточном фронте. Его люди мерзли, голодали и находились в подавленном настроении, и он счел, что мой визит пойдет им на пользу.

Я еще не вернулась к своим служебным обязанностям. Перспектива посетить Россию показалась мне заманчивой: позже мне такой возможности может не представиться.

С чемоданом позаимствованных теплых вещей я вылетела на потрепанном в боях «дорнье», пилотируемом нервным летчиком, которому еще не стукнуло и двадцати. Полет, с двумя остановками для дозаправки и погрузки продовольствия, продолжался много часов. Температура воздуха в кабине неуклонно падала. Я надела шубу и пошла размять ноги.

Я застала штурмана жующим шоколад над своими картами. Это был жилистый парень с коротко подстриженными соломенными волосами. Когда я приблизилась, он попытался спрятать шоколад в карман. Потом сконфуженно улыбнулся и предложил мне.

– Где вы достали шоколад? – спросила я.

– Обменял часы на три плитки. Одну отдал матери, другую своей девушке, а эту оставил себе.

– Ох, а теперь я съела кусок.

– Все в порядке, – сказал он. На запястье у него я увидела часы, хорошие.

Про часы ходило много разных историй. Довольно странных, скажем прямо. Откуда-то вдруг появилось огромное количество подержанных часов. Петер рассказывал мне историю о целом сундуке часов – сундуке! – присланном экипажу подводной лодки в качестве поощрения за мужество.

Я посмотрела на карту, на которой он вычерчивал наш курс.

– Где мы находимся? – поинтересовалась я.

– Я не имею права разглашать такие сведения. – Он указал кончиком карандаша. – Вот здесь.

Мы находились над северными территориями бывшей Польши и приближались к бывшей границе Советского Союза, восстановление которой представлялось делом недалекого будущего.

– Наверное, мне не следовало спрашивать, – сказала я.

– На вашем месте я бы хотел знать, где мы находимся, – сказал он. – В таком самолете, да с таким пилотом.

– А что с пилотом?

– У него не все дома. Иногда он съезжает с катушек и воображает, будто один из двигателей загорелся. Его друг разбился так на «грифоне».

– И что происходит, когда ему кажется, что один из двигателей загорелся?

– А что бы вы сделали при возгорании двигателя?

– Выключила бы двигатель и попыталась приземлиться.

– Ну вот, именно так он и поступает. Правда, во время двух последних полетов он не делал ничего подобного. Это все от переутомления, от слишком частых вылетов.

Штурман сверился со своими приборами, быстро произвел вычисления и прочертил линию на карте.

– Я не понимаю, зачем вам понадобилось лететь сюда, – сказал он. – Здесь не место женщине. Здесь не место нормальному человеку.

По мере нашего дальнейшего продвижения на восток стало ясно, что мы вошли в зону боевых действий. Небо перекрещивали инверсионные следы истребителей. Через прозрачную крышу фонаря я увидела три «Фоккевульфа-190», которые прошли метрах в шестистах-семистах над нами и повернули на юг. У горизонта, где земля казалась плоской как стол и сумерки спускались с небес подобием тонкой пыли, сверкали яркие огни: огни войны.

Один раз нас обстреляли: дробный удар по правому крылу, отдавшийся дрожью у меня в ногах. Я впервые попала под обстрел, и неведомый мне доселе долгожданный страх охватил меня, пьяня и возбуждая.

Я вышла из бомбардировщика на грязную посадочную полосу, по которой яростно хлестал дождь. Красные разметочные прожекторы, окруженные плотной пеленой тумана, высвечивали частые нити ливня и исчезали в непроглядной тьме задолго до того, как линии их огней сходились в одну точку вдали.

Фон Грейм, встречавший меня на летной полосе вместе с горсткой офицеров, был радушен, но немногословен.

– Погода мерзкая, – сказал он. – Кругом сплошное болото. Давайте поедем быстрее туда, где сухо и тепло, а то еще воспаление легких подхватите.

До нас доносился грохот орудий. Я спросила, на каком расстоянии от линии фронта мы находимся.

– Километрах в тридцати, – сказал фон Грейм к моему удивлению. – Если с утра ничего не изменилось.

В штабной машине, прыгавшей по ухабам и поднимавшей фонтаны брызг на размытой грунтовой дороге, мы добрались до скопления деревянных лачуг. Два промокших до нитки часовых с застывшими от холода лицами взяли на караул, когда фон Грейм провел меня по крыльцу в свой личный домик. Внутри, в тесной комнате, заваленной картами и разными бумагами, он повернулся ко мне, расстегивая шинель и разбрызгивая вокруг грязные капли с несвойственной ему небрежностью.

– Мне не следовало вызывать вас сюда.

– Прошу прощения?

– Ситуация изменилась самым радикальным образом. Красные теснили нас по всему южному участку фронта, начиная с июля. Теперь наступление переместилось на север. Они снова взяли Смоленск.

– А где это по отношению к нам?

– Мы находимся здесь. – Генерал ткнул мокрым пальцем в ближайшую карту. Кончик пальца указывал на левый ее край: на территорию, расположенную выше болотистой, лесистой местности, пересеченной реками. Смоленск находился на противоположном краю карты, чуть севернее. Километрах в ста от нас. – Они за Днепром, – сказал генерал. – Мы и ахнуть не успеем, как они возьмут Минск. Ваше пребывание здесь придется сократить до минимума, и, разумеется, вам нельзя ни на шаг приближаться к линии фронта.

– Вы хотите сказать, что я десять часов мерзла в «дорнье» на месте летчика-наблюдателя напрасно?

– Извините, но я не могу рисковать.

– Чушь! – сказала я.

Генерал остолбенел от удивления. Мы плохо знали друг друга. Он явно пытался понять, кого, собственно, пригласил.

– Что почувствуют солдаты на передовой, если вы отправите меня обратно? Это не поспособствует поднятию боевого духа.

– Вы хоть представляете, что такое передовая?

– Вот заодно и выясню.

– Слышали грохот орудий, когда вышли из самолета? Вы окажетесь под таким вот огнем.