Морской штрафбат. Военные приключения - Сергей Макаров

исключением разве что старлея Захарова, не сомневался в том, что, наполнив баки и взяв про запас столько горючего, сколько удастся погрузить на катер, Лунихин поведет «триста сорок второй» на северо-северо-восток, домой. Павел был вынужден его огорчить — опять же, как и весь экипаж.

Ильин молча подчинился приказу — он был человеком штатским, мягким, ничего не смыслящим ни в стратегии, ни в тактике, но при этом дисциплинированным и сознательным — в том смысле, что он хорошо знал и свое место на войне, и свою цену как боевой единицы и предпочитал поэтому подчиняться приказам людей, которые могли распорядиться его умениями и жизнью лучше его самого.

Васильев только крякнул, но возражать не стал. В отличие от Ильина, он был настоящим матросом, призванным на срочную службу за полгода до начала войны, и не имел дурной привычки митинговать на палубе, тем более что в военное время наградой красноречивому оратору вместо оваций аудитории может стать пуля. С ним проблем не ожидалось — так, по крайней мере, казалось Павлу.

Свищ, разумеется, промолчать не мог. Выслушав командира, он ударил шапкой о палубу и выдал коронный номер, отстучав по гулкому железу лихую чечеточную дробь стоптанными каблуками своих кирзовых сапог. «Ай да Егорыч! — воскликнул он. — Вот это партия!»

«А много ли на кону?» — хмуро крутя седой ус, поинтересовался боцман. «Много, — ответил Павел. — Выиграешь — не унесешь». — «Вот этого-то я и опасаюсь — не унесу», — честно признался Прокл Федотович и этим многозначительным замечанием ограничил свое участие в дискуссии.

Зато Волосюк, слегка ошалев перед лицом столь единодушного стремления ценой нечеловеческих усилий покончить с собой, толкнул целую речь, смысл которой сводился к тому, что все это чистой воды провокация, затеянная с целью перебежать на сторону немцев, и что он этого безобразия не допустит, воспрепятствовав ему всеми имеющимися в его, сержанта Волосюка, распоряжении средствами. Как к последней инстанции он воззвал к старшему лейтенанту, своему коллеге и непосредственному начальнику, и тот огорошил его, выразив свое полное согласие с командиром катера. «Мы на войне, — напомнил он сержанту. — Нам представился уникальный случай нанести противнику тяжелый урон, и, если мы не воспользуемся выпавшим шансом, это будет измена». Он нацелился привести ряд примеров героизма советских людей, о которых прочел во флотской многотиражке, но Павел, своевременно угадав это намерение, красноречиво постучал пальцем по циферблату часов, и старлей благоразумно отложил политзанятие до более подходящего момента. «Выполняйте приказ, сержант! — рявкнул он, поведя дулом автомата. — Иначе — по законам военного времени». Волосюк подчинился, пригрозив составить рапорт на имя майора Званцева, что и было ему охотно позволено — очевидно, Захаров, как и Павел, сильно сомневался, что у сержанта когда-либо появится такая возможность. Теперь он, переодетый в немецкую форму, пугливо озираясь по сторонам, притаился за броневым щитом зенитной установки. Надежды на него не было никакой, и Павел хотел только одного: чтобы он, как и прежде, не путался под ногами. Проще всего было бы оставить его на привычном месте, в машинном отделении «триста сорок второго», но Волосюк впервые за все время их знакомства предпочел оказаться в гуще событий — затем, надо полагать, чтобы проследить за подконвойными, воспрепятствовав им сдаться в плен первыми и указать на него как на сотрудника НКВД.

«Заговоренный» шел за сторожевиком на буксире. Баки его были залиты под пробку, бочки с горючим загромождали каждый свободный квадратный сантиметр кубрика и машинного отделения, но машина по вполне понятным причинам не работала. Рулевой Васильев в немецкой каске и немецком же бушлате стоял у штурвала, попыхивая немецкой сигаретой и часто сплевывая за борт прилипшие к языку табачные крошки. Укрытый брезентом старлей Захаров притаился в пулеметной турели, и Павел молил Бога, чтобы этот сопляк, в последнее время все чаще напоминавший ему Свища своим стремлением доказать, что он не хуже других, не провалил все дело, раньше времени выскочив из укрытия и резанув по фрицам из так полюбившегося ему спаренного пулемета.

Панорама отвесных скалистых берегов разворачивалась перед ними с величественной неторопливостью. Со своего места Павел видел, как стоящий у штурвала баржи Свищ восхищенно вертит головой. Места здесь и впрямь были красивые, но Лунихин очень сомневался в том, что после победы когда-нибудь захочет снова вернуться сюда, — уж очень дорого далось ему первое знакомство со здешними пейзажами, да и нынешний визит в эти края мало напоминал увеселительную прогулку.

Среди камней замигали ослепительно яркие даже при дневном свете вспышки — береговая батарея запрашивала опознавательный сигнал. Павел покосился на капитана сторожевика; немец помедлил, а потом все же положил ладонь в испачканной подсохшей кровью перчатке на рукоятку сигнального прожектора. Металлические шторки ритмично защелкали, послав ответную серию вспышек. Момент был острым; на месте немца старлей Захаров, да и сам Павел, наверняка дал бы неверный сигнал, вызвав огонь на себя. На этот случай Саша Васильев имел приказ запускать мотор, торпедировать баржу и уходить — если получится, конечно. Павел понимал, что этот приказ невыполним и что успех затеянной им авантюры сейчас целиком и полностью зависит от стоящего рядом с ним на мостике фрица, но ничего не мог с этим поделать.

Прожектор береговой батареи утвердительно мигнул один раз и выключился, оставив напоминанием о себе тающее зеленоватое пятно на сетчатке глаз. Залпа не последовало; украдкой переводя дух, Лунихин покосился на немца. Тот наверняка на что-то рассчитывал, вынашивал какой-то план спасения. Смерть под перекрестным огнем береговых батарей в этот план, разумеется, не входила, но ухо следовало держать востро, не упуская пленника из вида. Умнее всего было бы его пристрелить прямо сейчас; немец вдруг испуганно оглянулся на Павла, и по его глазам Лунихин понял, что и ему такая мера кажется наиболее разумной и вероятной, хотя и наименее желательной. Да, в интересах дела фрица следовало пристрелить, а еще лучше — тихо зарезать, да вот беда: рука не поднималась.

Павел оглянулся. «Триста сорок второй» по-прежнему тащился за сторожевиком на буксире, слегка рыская носом в кильватерной струе. Спущенный флаг печально поник, рубка со звездой и пулеметная турель были испещрены пробоинами и вмятинами от попаданий, на мостике торчал некто в черном бушлате и стальной каске. Васильев помахал Лунихину рукой и дурашливо отдал честь. Это неуместное веселье Павлу не понравилось, поскольку было признаком нервозности.

Прокл Федотович курил, с удобством расположившись на ковшеобразном железном сиденье наводчика. Курил он, по обыкновению, могучую козью ножку, и Павел уже не впервые пообещал себе, если все обойдется, устроить ему выволочку, поинтересовавшись,