«За други своя…». Хрестоматия православного воина. Книга о воинской нравственности - Е. Ю. Голубева

– С чем? – спросил Драгомиров.

– С победой, твои молодцы одолели.

– Где, где ты это видишь?

– Где? На роже у солдата: гляди-ка на эту рожу! А? Такая у него рожа только тогда, когда он супостата одолел, вишь, как прет, любо смотреть.

Генерал Драгомиров подчинился слову Скобелева; взглянул на рожу солдатика, взглянул и постиг дотоле от него сокрытую тайну: читать победу на лице русского солдата.

Ну уж лицо у этого солдатика – картина, эпопея целая: со лба до подбородка точно горит, глаза пылают и в то же время вперяются в движущуюся перед ним массу людей. Неумолимая, несокрушимая, ничем неостановимая сила, наэлектризовав всю его личность, дышит в нем, в его позе и так видно, как стремит его вперед; ни пули, ни штыки, ни ядра, ни почва под ногами, ни крик турок – ничего он не слышит, ничего не видит. Он идет и горит, как огонь, пожирающий сухую солому на поле…

Это не зверь, истребляющий врага, это русский солдат, побеждающий народного врага какой-то роковой силой двух существ: физического и духовного.

(Сборник военных рассказов 1877-1878 гг., ч. 1, с. 14–15)

О переходе Скобелева через Балканы

Рассказами о «белом генерале» М. Д. Скобелеве (1843-1882 гг.) были наполнены фронтовые корреспонденции и солдатские байки той войны. Близость к солдату, простота и доступность, вера в святое призвание воина сформировали его облик как истинно народного вождя.

Весело, с песнями проходили солдаты мимо любимого генерала. По дороге он ласково обращался к людям и вступал в разговор: вспоминал о делах, в которых участвовал полк, о настоящем положении солдата, иногда распространялся о совершенно посторонних вещах, беседовал попросту. Понятно, что подобное отношение производило действие: не старался солдат изо всей мочи тянуться в струнку, не овладевало им чувство неопределенного страха и неловкости, которое в большинстве случаев ощущает подчиненный в присутствии начальства. Нет! В солдате возникало чувство удовольствия от ласкового, радушного слова, которое он умеет ценить. Не стоит прибавлять, что к офицерам Скобелев относился самым сердечным образом, просто и по-товарищески. Да что говорить! Своим обращением он очаровывал окружающих. В записках к своему начальнику штаба подполковнику Куропаткину генерал придерживался самого дружеского, приятельского тона. В конце, вместо обыкновенного какого-нибудь «примите уверение…» или «покорного слуги», он просто писал: «Целую. М. Скобелев»

(Сборник военных рассказов 1877-1878 гг., ч. 2, с. 35)

Приказ Скобелева 2-го по своему отряду при переходе через Балканы

Нам предстоит трудный подвиг, достойный постоянной и испытанной славы русских знамен. Сегодня начнем переходить через Балканы с артиллерией, без дорог, пробивая себе путь в виду неприятеля через глубокие снеговые сугробы. Нас ожидает в горах турецкая армия; она дерзает преградить нам путь. Не забывайте, братцы, что нам вверена честь отечества, что за нас теперь молится сам Царь-Освободитель, а с ним и вся наша Россия. От нас они ждут победы. Да не смущает вас ни многочисленность, ни стойкость, ни злоба врагов. Наше дело святое и с нами Бог!

(Примеры военного красноречия, с. 31–32)

В. М. Гаршин

Из воспоминаний рядового Иванова

Писатель Всеволод Михайлович Гаршин (1855-1888 гг.) участвовал в войне добровольцем-вольноопределяющимся. Благодаря ему, мы имеем возможность взглянуть на события глазами солдата, подъемлющего самые тяжелые труды и платящего самую высокую цену за победу в бою.

Четвертого мая тысяча восемьсот семьдесят седьмого года я приехал в Кишинев и через полчаса узнал, что через город проходит 56-я пехотная дивизия. Так как я приехал с целью поступить в какой-нибудь полк и побывать на войне, то седьмого мая, в четыре часа утра, я уже стоял на улице в серых рядах, выстроившихся перед квартирой полковника 222-го Старобельского пехотного полка. На мне была серая шинель с красными погонами и синими петлицами, кепи с синим околышем; за спиною ранец, на поясе патронные сумки, в руках тяжелая крынковская[261] винтовка.

Музыка грянула: от полковника выносили знамена. Раздалась команда; полк беззвучно сделал на караул. Потом поднялся ужасный крик: скомандовал полковник, за ним батальонные и ротные командиры и взводные унтер-офицеры. Следствием всего этого было запутанное и совершенно непонятное для меня движение серых шинелей, кончившееся тем, что полк вытянулся в длинную колонну и мерно зашагал под звуки полкового оркестра, гремевшего веселый марш. Шагал и я, стараясь попадать в ногу и идти наравне с соседом. Ранец тянул назад, тяжелые сумки – вперед, ружье соскакивало с плеча, воротник серой шинели тер шею; но, несмотря на все эти маленькие неприятности, музыка, стройное, тяжелое движение колонны, раннее свежее утро, вид щетины штыков, загорелых и суровых лиц настраивали душу твердо и спокойно.

Нас влекла неведомая тайная сила: нет силы большей в человеческой жизни. Каждый отдельно ушел бы домой, но вся масса шла, повинуясь не дисциплине, не сознанию правоты дела, не чувству ненависти к неизвестному врагу, не страху наказания, а тому неведомому и бессознательному, что долго еще будет водить человечество на кровавую бойню – самую крупную причину всевозможных людских бед и страданий…

Я плохо помню начало боя. Когда мы вышли на открытое место, на вершину холма, откуда турки могли ясно видеть, как наши роты, выходя из кустов, строились и расходились в цепь, одиноко загремел пушечный выстрел. Это они пустили гранату. Люди дрогнули; глаза всех устремились на уже расплывавшееся, тихо скатывавшееся с холма белое облачко дыма. И в тот же миг приближающийся звонкий, скрежещущий звук снаряда, летевшего, как казалось, над самыми нашими головами, заставил всех пригнуться. Граната, перелетев через нас, ударилась в землю около шедшей позади роты; помню глухой удар ее разрыва и вслед за тем – чей-то жалобный крик. Осколок оторвал ногу фельдфебелю. Я узнал это после; тогда я не мог понять этого крика: ухо слышало его – и только.

Тогда все слилось в том смутном и не выразимом словами чувстве, какое овладевает вступающим в первый раз в огонь. Говорят, что нет никого, кто бы не боялся в бою; всякий нехвастливый и прямой человек на вопрос: страшно ли ему, ответит: страшно. Но не было того физического страха, какой овладевает человеком ночью, в глухом переулке, при встрече с грабителем; было полное, ясное сознание неизбежности и близости смерти. И – дико и странно звучат эти слова – это сознание не останавливало людей, не заставляло их думать о бегстве, а вело вперед. Не проснулись кровожадные инстинкты, не хотелось идти вперед, чтобы убить кого-нибудь, но было неотвратимое