«За други своя…». Хрестоматия православного воина. Книга о воинской нравственности - Е. Ю. Голубева

И знаете почему? Какое чувство развивается в человеке выше других и очищает его в те самые минуты?.. Смирение. Ну, вот подите! А оно так.

Потом, вернувшись домой, человек опять попадает в свою прежнюю, иногда пошленькую колею и, если [и] изменялся на войне, иногда принимается за старое. Да что же желать? Жизнь человеческая складывается так, что люди становятся смиренными только тогда, когда собираются, чтобы истреблять себе подобных с опасностью для жизни, и делаются свирепыми, когда живут мирно со всеми удобствами, чтобы содействовать всеобщему благоденствию.

Чем же объяснить ту высокую цену боевых воспоминаний, которую придают им участники войны, то сожаление о минувших, даже тяжелых днях? А тем, что при этом они невольно сожалеют о минувших отношениях и чувствах к людям, в которых им хочется верить, которых они всей душой желают знать такими же, какими тогда их все знали…

И невольно каждое воспоминание или рассказ о боевом времени кончишь таким же подходящим словом, как кончил Гоголь свой рассказ о мирной распре между Иваном Ивановичем и Иваном Никифоровичем:

Славное было время, господа!

(Сборник военных рассказов 1877-1878 гг., ч. 3, с. 82–84)

Приказ по войскам действующей армии (27 февраля 1878 г.)

Русско-турецкая война венчала богатый на победы для Отечества XIX век. В этот век сознание значения десницы Божией, поборающей за нас, было еще сильно в русских людях, традиционно стремившихся воздавать славу в победных торжествах прежде всего Богу. И Бог не оставлял наше Отечество, щедро благословляя русское оружие.

Доблестные войска вверенной мне армии! Святое дело, возложенное на вас государем императором, исполнено.

Турция подписала для России мир, по которому миллионы христиан поле векового рабства освобождены из-под мусульманского ига.

Великая цель эта, вековые стремления наших предков достигнуты беспримерной храбростью вашей и тем мужеством и настойчивостью, с которыми боролись вы с врагом, с трудами, лишениями и самой природой.

Вы сделали все, что только в силах человеческих!

Не мне благодарить вас, вас благодарит вся Россия.

Из рода в род пойдет рассказ про подвиги ваши.

Вся Русь с гордостью будет вспоминать о славных сынах своих…

Доблестные войска! Вы достойно отомстили врагу за Севастополь, за десятки тысяч наших павших двадцать пять лет назад русских воинов.

Слава вам, слава нашей матушке России, слава державному отцу ее.

Но не возгордимся мы.

Что значили бы наши силы, наши жертвы, если бы не помощь Всевышнего. В нашем святом деле десницей своей Он вел, Он хранил нас. Его-то мощной силе отнесем успехи наши и скажем: «Не нам, не нам, но имени Твоему».

(Примеры военного красноречия, с. 39–41)

Глава 5. От обезверившейся религиозности к новой духовности

Н. В. Воронович

На войну

Шатание русского царства, прореченное св. прав. Иоанном Кронштадтским было прежде всего шатанием в вере, что ярко показала уже Русско-японская война 1904–1905 гг. Очень, надо сказать, сдержанные описания некоторых представителей русского воинства, оставленные Николаем Владимировичем Вороновичем, помогают понять причины нашего поражения.

Наш командир, подполковник Деггелер, был пожилой, совершенно седой человек, более 25 лет прослуживший в захолустном гарнизоне западного края. Тяжелые условия службы отразились на его характере: он был угрюм, неразговорчив, а подчас – резок и груб. Кроме того, он питал большое пристрастие к спиртным напиткам и почти всю дальнюю дорогу находился под винными парами.

Поручик Митрофанов, добродушный толстяк, был единственным офицером, прослужившим три года в батарее, которого хорошо знали и любили солдаты. Два подпоручика не успели еще освоиться с новизной своего офицерского положения, любовались звездочками на своих погонах и прислушивались к «малиновому» звону шпор.

Из двух прапорщиков запаса налицо был лишь один 40-летний московский купчик Сахаров, принявший заведывание артельным довольствием (продовольствием солдат). Должность эта привлекала прапорщика по двум причинам: во-первых, избавляла его от опасностей строевой службы, во-вторых, давала возможность скопить во время похода изрядную «экономию».

Сахаров оказался большим трусом и нытиком. При всяком удобном и неудобном случае он уверял собеседников, что непременно погибнет в Маньчжурии. Но предстоящие опасности не помешали Сахарову быстро сойтись с угрюмым командиром, с которым он вместе выпивал и сообща заведовал хозяйством батареи, деля с Деггелером «экономические остатки».

Кроме офицеров нашей батареи, с эшелоном ехал младший врач бригады, призванный из запаса доктор Гогин. Доктор оказался очень симпатичным, но проповедовал довольно либеральные для нашего общества идеи, чем сразу вооружил против себя Сахарова.

Прапорщик наш любил похвастать своим патриотизмом, подчеркивая при каждом удобном случае, что, хотя он и мог «при своем капитале» отделаться от мобилизации, но, как добрый патриот, принес себя в жертву отечеству.

Офицеры наши были самых правых убеждений, но, ненавидя Сахарова за вечное нытье и, в особенности, за подозрительные «гешефты» с солдатским продовольствием, все они при столкновениях прапорщика с доктором принимали сторону последнего. Сахаров страшно этим возмущался и шел искать защиты у командира.

Обычно столкновения доктора с Сахаровым начинались рассуждениями о наших военных неудачах. Гогин, перечисляя ошибки высшего командования, предсказывал ожидающий нас в Маньчжурии полный разгром. Сахаров, горячась и размахивая руками, возражал и доказывал, что наши солдаты горят желанием отомстить врагу, поэтому не может быть и речи об окончательном поражении. Наши неудачи он объяснял исключительно неравенством сил.

– Полно вам, прапорщик, поражать перстом супостатов, – говорил доктор: дело совсем не в том, что у японцев на две-три дивизии больше, чем у нас, а в том, что, во-первых, каждый японец знает, за что он воюет, во-вторых, с радостью идет в бой и, в-третьих, верит в своих начальников. А полюбуйтесь-ка на наших «курлябчиков» (так называл фельдфебель призванных из запаса польских крестьян), которые, по-вашему, горят желанием сразиться с супостатом. Да ведь они волками воют в теплушках и проклинают совсем не японского микадо, а скорее нас с вами…

Доктор был прав. Отбывая дневальства в теплушках моего взвода, я наблюдал за настроением наших солдат и видел, как они «рвались в бой». Будучи отцами семейств, они тосковали по оставленным хозяйствам и целыми днями мрачно молчали, покуривая трубки и греясь у печки. Ни смеха, ни песен никогда не доносилось из их теплушек. Но «курлябчики» оказались, однако, более дисциплинированными, чем наши кадровые солдаты.

Последние, люди молодые и в большинстве неженатые, ехали на войну с легким сердцем, все время горланили песни, играли на гармониях, шутили и смеялись, но одновременно – жестоко пьянствовали и почти на каждой большой станции устраивали дебоши. Ежедневно на тех